В тот день плохо было в Тарусе не только девочке. Плохо было и самому Николаю Алексеевичу. Он шутил и смеялся, пил свое любимое «Телиани», декламировал строки Мандельштама:

Но из глаз его не уходила напряженная тоска. Время от времени он принимал валидол и жаловался на боли в сердце. Потом вдруг забывался (или старался заглушить внутреннюю непреходящую боль?) и начинал с увлечением рассказывать о новой своей работе – переводе на русский язык «Нибелунгов».

Пожалуй, я впервые слышала, чтобы Заболоцкий так подробно и много говорил о своей работе. Обычно, если он и рассказывал – о переводе ли «Слова о полку Игореве» или сербского эпоса, – то говорил об этом вскользь, словно боялся утомить собеседника. Но, видно, мысль воплотить на русском языке гениальный текст «Нибелунгов» целиком завладела им, и он готов был всё подчинить этой новой огромной работе.

– Думаю прожить в Тарусе зиму, – медленно, словно размышляя вслух, говорил Николай Алексеевич. – Здесь хорошо работается. А что остается людям в моем возрасте, кроме работы? Когда-то я терпеть не мог загородного житья. Смеялся над домашними, если весной начинались поиски дачи. Зачем дача? Выключим свет, телефон, газ, воду. Будем готовить на керосинках, купим свечи, умываться станем во дворе, поливая друг другу на руки из кувшина. А по телефону можно звонить из ближайшего автомата. Чем не дачное житье? – Он засмеялся, но невеселый это был смех. – А теперь вот к земле тянет. Старость, что ли? – И снова застенчивая улыбка мелькнула у него на губах.

Мы вернулись в дом, где он жил, долго пили чай на длинном балконе, собачка с маленькой бородкой вертелась возле наших ног. Но как ни бесконечны дни подмосковного лета, и они подходят к концу. Небо побледнело, а на западе обозначилась золотая полоска, тучи ушли, так и не пролившись дождем.

Николай Алексеевич вдруг стал настойчиво уговаривать нас заночевать в Тарусе – видно, не хотелось оставаться одному. Но нам пришлось уехать. Он вышел за калитку проводить нас. Мы обнялись.

Оборачиваясь, я еще долго видела, как он стоит в полосатой своей пижаме, застегнутой на все пуговицы, в тапочках, задумчиво глядя вслед удаляющейся машине.

Больше я его никогда не видела. 14 октября 1958 года в Ялту, где мы тогда жили, пришла телеграмма с известием о скоропостижной кончине Заболоцкого. Мы получили ее под вечер, вернувшись с далекой прогулки, и до поздней ночи, оглушенные, молча сидели на балконе. Мысль о том, что истинные поэты не умирают, не утешала…

23

Вот оно и пришло – материальное благополучие. Пришло не потому, что мы заботились об этом, а потому, что Юрий Николаевич трудился. Неустанно и самозабвенно. Это был любимый труд, без которого немыслима жизнь, не ради заработка, а ради самого процесса. Такой труд доставляет наслаждение, взамен берет всё: силы, здоровье, жизнь.

Конечно, у нас нет Ясной Поляны, но зато есть арендованная у Литфонда дача в три комнаты. И как хорошо, что наша комната наверху! Пусть в ней только десять метров и скошены потолки, но зато она совсем такая, о какой мечтали мы в ту далекую первую ночь сорок второго года, когда у нас ничего не было – ни кола, ни двора, ни воспоминаний. И деревья за окнами такие, какими мы вымечтали их: красноватые весной, зеленые летом, голубые зимой. Просыпаясь утром, мы спрашиваем друг друга:

– А может, тогда, ночью, нам показали именно эту комнату?

– Вручили ордер, – смеется Юрий Николаевич, – только въезда пришлось дожидаться долго, ровно десять лет!

Десять лет. А нам кажется, что всё это произошло вчера. Каждый вечер засыпаем мы, влюбленные друг в друга, и, просыпаясь, радуемся, что впереди целый длинный день, который можно провести вместе. Это была та полнота и острота счастья, которую ощущаешь ежеминутно и только порою, словно опоминаясь, спрашиваешь себя: да может ли такое быть? И не знаешь, кому говорить спасибо за то, что с тобой происходит.

Только вот со здоровьем у Юрия Николаевича не ладилось. Работа над трилогией забирала все силы. Бывали периоды, когда он усталый, измученный поисками и неудачами, заболевал и по несколько дней не подходил к письменному столу. Прочитав повесть Хемингуэя «Старик и море», он сказал мне:

– Старик – это я, а рыба – мой роман, который я тяну, тяну. Хватит ли сил?

Бывали счастливые периоды, он писал целыми днями. К вечеру вставал из-за стола разбитый и усталый. А утром, в шесть часов, открыв глаза, я уже снова видела его, склонившегося над рукописью.

…Был теплый, солнечный, летний день. Воскресенье. Юрий Николаевич как обычно с шести утра работал, и когда около часу я зашла к нему в комнату, чтобы позвать погулять перед обедом, он с неудовольствием взглянул на меня.

– Хорошо работается, не хочется отрываться.

Увлеченный работой, он не замечал усталости, но теперь, едва оторвавшись, сразу почувствовал ее.

– Спина болит, – сказал он, усмехаясь и поднимаясь с кресла. – И ноги затекли.

Мы вышли за калитку. Пройдя несколько шагов, столкнулись с группой молодых людей и девушек. Они шли по дороге, громко разговаривая, видимо, приехали из Москвы, чтобы провести за городом воскресный день. Девушка в пестром крепдешиновом платье назидательно говорила своим спутникам: