Шрифт:
Арон Яковлевич смотрит на него увлажненными глазами.
– Дай бог, дай бог… – говорит он очень по-крестьянски.
Я смотрю на них, бесстрашно прошедших фронты нескольких войн, заплативших кровью своей и сыновей своих за существование страны, и вижу – они растерянны и угнетены. Бойцы, привыкшие активно вмешиваться в ход событий, сейчас не знают, как поступать.
– Не написать ли Сталину?
О, эта безграничная и наивная вера в его правосудие и справедливость! Теперь мне легко писать эти слова, а тогда я так же мучилась, искала ответа и с такой же надеждой произносила это имя!
Арон Яковлевич поднимается.
– Погоди, – говорит Юрий Николаевич. – У меня книга вышла. «Горы и люди», десять лет работал.
Арон Яковлевич бережно вертит в руках книгу.
– Дай, я надпишу тебе…
Во взгляде Кушнирова грустное удивление.
– Ты хочешь подарить ее мне?
– Ну конечно.
– А если…
Юрий Николаевич не дает ему договорить:
– В сорок первом под Смоленском не боялись.
Они обнимаются крепко, быстро, по-мужски.
Юрий Николаевич провожает его и, вернувшись, говорит:
– Для того, чтобы вдохновенно перевести «Слово о полку Игореве», нужно было породниться и побрататься с русскими крестьянами и в подвигах, и в испытаниях, в общей нелегкой судьбе…
Заложив руки за спину, он долго ходит по комнате.
– Будем ложиться спать? Как говорил один из героев Бабеля: «Двойра, делай ночь!» – Он шутит, но нам невесело.
Фашистские выродки ищут корни своей расовой теории в историческом прошлом человечества. Но у народов своя память. И никому не удастся разлучить гётевский стих с душой немецкого народа, а левитановские полотна с русской природой.
Юрий Николаевич подходит к письменному столу, перекладывает рукописи, приводит в порядок стол для утренней работы.
– Надо бы с Сашей Фадеевым повидаться. Может, он посоветовал бы что. Трудно ему сейчас приходится. Считается, он власть, всё может. А что он может?
Через некоторое время мы встречаемся с Фадеевым в доме наших общих друзей.
Саша много пьет, но не пьянеет, держится чопорно и отчужденно.
– Саша, встретиться надо бы, поговорить…
– Видеть тебя всегда рад, – ласково отвечает Саша и отводит взгляд. – А говорить сейчас лучше всего о погоде. Февраль на носу, а снега мало… – В его синих глазах холодная твердость.
19
Рецензии, статьи, чтение чужих рукописей, редактура, переводы, заседания, собрания… А заветные папки с материалами для второй книги «Горы и люди» так и лежат завязанными в изголовье тахты и не покрываются пылью только потому, что я каждый день обтираю их влажной тряпкой. Теперь, просыпаясь по ночам, мы всё реже вспоминаем о судьбах героев задуманного романа. А ведь совсем недавно мы только их и обсуждали. Я чувствую, как Юрий Николаевич уходит из атмосферы романа, как внешние события уводят его, и он охотно поддается и даже радуется этому. Пытаюсь заговорить с ним, но он отшучивается. Подкладываю на стол книги о Кавказе, старинные открытки с видами Тбилиси и Баку, найденные в мамином архиве, он с интересом разглядывает их, смотрит на меня ласково и грустно и снова молчит.
Наконец однажды вечером я не выдерживаю, прямо спрашиваю его:
– Почему ты не работаешь?
В комнате темно, все спят, качается за окном фонарь, и по потолку бегут неверные желтые пятна.
– Ты не можешь обвинить меня в безделье…
– Я не о том.
– Я знаю, дурочка.
– Погоди, потом… Это серьезный разговор.
– Я всё знаю… Зачем ждать?
– Хорошо, пусть не ждать, но…
Господи, как я люблю его!
В коляске заворочался Саша, мы затаились, боясь, что он раскричится, но мальчик покряхтел и уснул.
Я возобновляю разговор:
– Литературным поделкам не будет конца. А книгу, кроме тебя, никто не напишет.
Он ничего не отвечает и, повернувшись на спину, долго глядит в потолок.
– Помнишь, как тогда, на Воротниковском, вдруг вспыхнули дрова, сами по себе? И потолок стал рыжим… – медленно говорит Юрий Николаевич.
Я понимаю, он хочет вызвать меня на общие дорогие воспоминания, чтобы не отвечать на мои настойчивые вопросы. Но я не поддамся!
– Почему ты не работаешь? Тебе плохо?
– С тобой – хорошо.
– А вообще плохо, да?
– Трудно.
– Но ведь в тридцать седьмом было еще труднее, ты же работал?
– Первый раз – трагедия, второй – фарс…
– Ну и что же будет?
– Не знаю. Живем же…
Это «живем же» больно ударяет меня. Я начинаю плакать, как от физической боли.
– Не говори так…
Я утыкаюсь ему в плечо, и его рубашка мгновенно становится мокрой от моих слез.
– Ну что ты, что с тобой?
Юрий Николаевич, не поднимаясь, крепко прижимает меня к себе одной рукой, а другой зажигает лампу, стоящую в изголовье. Неожиданный свет слепит глаза, я зарываюсь под одеяло.