Два громадных синяка возле глаз никак не украшали сейчас искателя удачи. Но жестом, не менее величавым, нежели жест барона, указующий ему на двери, траппер бросил перед Плакучим еще одну четвертную: Шампанского… открой!

Вылетела пробка, коснувшись в полете последних волосинок на темени Неякина. Между рамами окна зажужжала весенняя муха, не выметенная с осени.

— Барон, — свысока заговорил Исполатов, — когда вы идете в приличный шалман, не забывайте спрашивать, какие в нем цены. Между прочим, на Камчатке за все цены очень высокие… Это вам не занюханная простаками Америка, где на два пенса можно нажраться любой патоки до отвала.

— Откуда вы, камчадалы, знаете что в Америке?

— Мы все знаем…

— Кто этот тип? — еще раз спросил барон.

— Сашка! — неопределенно ответил Неякин.

Звякнула вилка, отброшенная Бриттеном, а муха между оконными рамами стала жужжать назойливей.

— Вы ведете себя возмутительно! — выговорил Бригген с назиданием. — Но пусть содержимое моего кошелька вас не тревожит: у меня хватит денег расплатиться.

Исполатов со вздохом опустил бокал на прилавок, и все услышали, как шипит в нем шампанское.

— Боюсь, что вы, барон, окажетесь на улице раньше, нежели успеете это сделать. Но лестница для сукиных сынов — это слишком роскошно… Существует путь более короткий!

Плакучий, умудренный опытом, жалобно сказал:

— Пожалей хоть стиклы-ы… ы-ызверг!

Неякин, издав мышиный писк, скрылся за печкой. Барон фон дер Бригген только за океаном сумел оценить скоропостижность своего поражения. В долю секунды он был схвачен за штаны и за воротник. Какая-то сила оторвала его от стула. Мелькнув на прощание белыми гетрами, он описал в воздухе довольно-таки сложную траекторию и головой рассыпал перед собой стекла…

А за окном была улица, увы, — совсем не мягкая! В трактире все замолчали. Плакучий протер полотенцем стакан, зачем-то подул в него и снова стал протирать, проявив не свойственную ему чистоплотность. Неякин тихо выбрался из-за печки и еще тише спросил:

— Который час?

— А зачем тебе знать? — грустно ответствовал Плакучий.

— Да так… интересно.

— Ну, девятый. А нам с того ни легше.

Все явственно слышали, как шлепнулся внизу барон, соприкоснувшись с мостовой. Но ни единого стона не донеслось с улицы, отчего присутствующие в трактире решили, что барону амба — как лягушке.

Наконец Неякин исполнился волевым решением:

— Пойду-ка я… гляну, что с ним.

Вскоре он возвратился, пребывая в прострации.

— Вдрызг? — спросил его Плакучий. Неякин с трудом пролепетал:

— Его… не стало.

— Куды ж эта гнида подевалась-то?

— Стекла лежат. А барона нету…

Один из гостей трактира высунулся в окно:

— Верно! Не видать паразита.

Исполатов допил шампанское и сказал:

— Не туда смотрите! Что вам далась эта улица?

— А куды ж нам глядеть? — удивился Плакучий.

— Гляньте дальше — из бухты исчезло и «Редондо»… Кажется, я начинаю верить в чудеса, — закончил траппер, честно расплачиваясь с трактирщиком за выбитые стекла.

В торбасах и фраке, твердой поступью он спустился во двор. Иногда ему казалось, что, если случится нечто, тревожное и размыкающее его с пропащим прошлым, тогда жизнь, еще необходимая ему, станет нужна и другим…

Где-то на окраине Петропавловска завели граммофон, и до Исполатова донесло хрипловатый басок певицы Вари Паниной:

Стой, ямщик!

Не гони лошадей, Нам некуда больше спешить.

Нам некого больше любить.

Андрей Петрович был заранее уверен в победе русского оружия, и тут ничего не поделаешь: русский человек от самых пеленок воспитан на вере в непобедимость своего великого государства… Это убеждение окрепло в Соломине после посещения им в 1902 году города Дальнего, что располагался близ Порт-Артура. Архитектор показывал ему места среди новостроек, отведенные для плавательных бассейнов, площадки для игры в теннис и роскошные кегельбаны. Андрея Петровича тогда же удивило в планировке города заведение обширного зоопарка. В самом деле, когда строят вольеры для тигров и озабочены покупкою павлинов — это убеждает лучше пушек, глядящих с бастионных парапетов в безбрежие океана.