Он не ответил. Мама не казалась озабоченной, но я представляла себе все виды разрушающих путешествие несчастий (арест, ранение, умственное расстройство) и, пока считала минуты, чувствовала что-то неприятное в груди, не имеющее отношения к раку.

И прямо когда девушка за билетной стойкой объявила, что они приглашают на посадку тех, кому может понадобиться больше времени, и каждый человек в зале повернулся прямо ко мне, я увидела Августа, быстро прихрамывающего к нам с пакетом из МакДоналдса в одной руке и рюкзаком, свисающим с другой.

— Где ты был? — спросила я.

— Очередь была гигантская, извини, — сказал он, предлагая мне руку, чтобы встать. Я приняла ее, и мы бок о бок пошли к выходу на посадку.

Я чувствовала, как все на нас смотрят и думают, что с нами не так, и убьет ли нас это, и какая моя мама героиня, ну и все остальное. Иногда это была худшая сторона рака: физическая очевидность болезни отделяет тебя от других людей. Мы были непримиримо другими, и никогда это не было так заметно, как когда мы втроем прошли по пустому самолету мимо сочувственно кивающих стюардесс, указывающих на наш ряд в приличном отдалении от носа самолета. Я села посередине, с Августом у окна и мамой у прохода. Я чувствовала себя чересчур окруженной мамой в последнее время, так что, конечно же, я поторопилась прижаться к Августу. Мы были прямо за крылом самолета. Он открыл свою сумку и развернул бургер.

— Впрочем, еще о яйцах, — сказал он, — эта утронизация дает яичнице-болтунье определенную сакральность, тебе не кажется? Ты можешь получить бекон или сыр где угодно, в любое время, от тако [38] до утренних сендвичей, до бутерброда с плавленным сыром, но яичница-болтунья — это что-то особенное.

— Смехотворно, — сказала я. Люди начали гуськом пробираться в самолет. Я не хотела смотреть на них, так что я смотрела в сторону, а смотреть в сторону значило смотреть на Августа.

— Я просто говорю, что может быть, яичница действительно геттоизирована, но она особенная. У нее есть свое место и свое время, как у церкви.

— Ты можешь сильно ошибаться, — сказала я. — Ты принимаешь на веру сантименты, вышитые крестом на подушках твоих родителей. Ты пытаешься доказать, что редкая и хрупкая вещь красива только потому, что она редкая и хрупкая. Но это ложь, и тебе это известно.

— Тебя нелегко успокоить, — сказал Август.

— Легкое успокоение не успокаивает, — сказала я. — Ты однажды уже был редким и хрупким цветком. Ты должен помнить.

Какое-то время он ничего не говорил.

— Ты точно знаешь, как меня заткнуть, Хейзел Грейс.

— Это моя привилегия и ответственность, — ответила я.

Перед тем, как я разорвала наш зрительный контакт, он сказал:

— Слушай, прости, что я избежал зала ожидания. Очередь в МакДоналдсе на самом деле не была такой уж длинной, просто… просто я не хотел сидеть там, пока все эти люди глазели бы на нас и все такое.

— На меня, в основном, — сказала я. На Гаса можно было посмотреть и так и не понять, что он болен, но я таскала свою болезнь снаружи от меня, что является наипервейшей причиной тому, что я стала домоседкой. — Август Уотерс со своей общепризнанной харизмой стесняется сидеть рядом с девушкой с кислородным баллоном.

— Не стесняюсь, — сказал он. — Они просто иногда выводят меня из себя. А сегодня я этого не хочу. — Через минуту он залез в карман и вынул пачку сигарет.

Еще примерно через девять секунд к нашему ряду поспешила стюардесса-блондинка, чтобы сказать:

— Сэр, вы не можете курить на этом самолете. Как и на любом другом.

— Я не курю, — объяснил он с болтающейся во рту сигаретой.

— Но…

— Это метафора, — объяснила я. — Он помещает орудие убийства между губ, но не дает ему силы убивать.

Стюардесса оставалась в замешательстве всего мгновение.

— Ну что ж, на нашем рейсе эта метафора запрещена, — сказала она. Гас кивнул и отправил сигарету обратно в пачку.

Наконец, мы подъехали к взлетной полосе, и пилот сказал: «Бортпроводникам приготовиться к взлету», а затем два огромных реактивных двигателя взвыли, и мы начали ускоряться.

— Вот как я себя чувствую, когда ты за рулем, — сказала я, и он улыбнулся, но его челюсти были крепко сжаты, и я спросила: — Все хорошо?

Мы набирали скорость, и вдруг рука Гаса ухватилась за подлокотник, глаза широко раскрылись, и я положила мою руку на его и сказала опять: — Все хорошо? — Он ничего не ответил, просто уставился на меня распахнутыми глазами, и я сказала: — Ты боишься летать?

— Я скажу тебе через минуту, — сказал он. Нос самолета поднялся, и мы очутились в воздухе. Гас таращился в окно на то, как планета сжимается под нами, и тут я почувствовала, как его рука расслабляется под моей. Он взглянул на меня, а затем обратно в окно. — Мы летим, — объявил он.