Шрифт:
— Ох, — сказала я. Я думала, что раз уж население земли растет так быстро, живущих все-таки больше, чем всех, кто когда-либо умер.
— На каждого живого человека приходится примерно четырнадцать мертвецов, — сказал он. Титры все еще шли. Наверное, много времени нужно, чтобы обозначить все эти трупы. Моя голова все еще лежала у него на плече. — Пару лет назад я провел исследование на эту тему, — продолжил Август. — Мне стало интересно, можно ли помнить всех. Вроде, если мы организуемся и припишем определенное число трупов к каждому живому, наберется ли достаточно людей, чтобы запомнить всех мертвецов?
— И как?
— Конечно, любой может запомнить четырнадцать имен. Но мы безорганизованные плакальщики, так что все помнят Шекспира, но никто не помнит человека, о котором он написал Сонет 55.
— Ага, — сказала я.
Минуту мы молчали, а затем он спросил:
— Хочешь почитать? — Я сказала, конечно. Я стала читать длинную поэму Аллена Гинзберга [40] под названием Вопль, которую мне задали на урок поэзии, а Гас перечитывал Высшее страдание.
40
Аллен Гинзберг — американский поэт второй половины 20 века. Его знаменитая поэма «Вопль» считается практически гимном бит-поколения, провозглашающего свободную экспрессию, сексуальный либерализм и другие ценности.
Через некоторое время он сказал:
— Ничего?
— Поэма? — спросила я.
— Да.
— Ну, ничего. Ребята в этой поэме принимают больше препаратов, чем я. Как ВС?
— Все еще превосходно, — сказал он. — Почитай мне.
— Это не такая поэзия, которую можно читать вслух, сидя рядом со спящей матерью. В ней всякая содомия и ангельская пыль [41] , - сказала я.
— Ты только что назвала два из моих любимых способов провести время, — сказал он. — Ладно, тогда почитай мне что-нибудь другое.
41
Ангельская пыль — жаргонное название наркотика Фенциклидина.
— Хмм, — сказала я. — У меня нет с собой ничего другого.
— Это очень плохо. У меня настроение послушать поэзию. Наизусть ты ничего не знаешь?
— Ну что же, я пойду с тобой, — нервно начала я, — Когда под небом вечер стихнет, как больной / Под хлороформом на столе хирурга.
— Не торопись, — сказал он.
Я чувствовала себя робкой, как когда в первый раз сказала ему о Высшем страдании.
— Хмм, хорошо. Хорошо. Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц — / Опилки на полу, скорлупки устриц / В дешевых кабаках, в бормочущих притонах, / В ночлежках для ночей бессонных: / Уводят улицы, как скучный спор, / И подведут в упор / К убийственному для тебя вопросу… / Не спрашивай о чем. / Ну что ж, давай туда пойдем [42] .
— Я влюблен в тебя, — тихо сказал он.
— Август, — сказала я.
— Но это правда, — сказал он. Он уставился на меня, и я видела, как морщились уголки его глаз. — Я влюблен в тебя, и не хочу лишать себя простого удовольствия говорить правду. Я влюблен в тебя, и я знаю, что любовь — это просто крик в пустоту, и что забвение неизбежно, и что мы все обречены, и что придет день, когда все наши труды обратятся в пыль, и я знаю, что солнце поглотит единственную землю, которая у нас есть, и я влюблен в тебя.
42
Отрывок из стихотворения Т.С.Элиота «Любовная песнь Дж. Альфеда Пруфрока», перевод А. Сергеева.
— Август, — снова сказала я, не зная толком, что еще сказать. Я чувствовала себя так, будто во мне что-то поднималось, будто я тонула в этой странно болезненной радости, но я не могла отреагировать. Я не могла ничего сказать в ответ. Я просто смотрела на него, и позволила ему смотреть на меня, пока он не кивнул со сжатыми губами и не отвернулся, оперев голову на стекло.
Глава одиннадцатая
Должно быть, он уснул. В итоге уснула и я, и проснулась только от гудения садящегося самолета. Во рту стоял ужасный привкус, и я старалась не разжимать зубы из страха отравить всех пассажиров.
Я посмотрела на Августа, который глядел в иллюминатор, и пока мы снижались через низкие облака, я выпрямила спину, чтобы увидеть Нидерланды. Земля казалась затонувшей в океане, это были маленькие зеленые прямоугольники, окруженные каналами со всех сторон. Мы на самом деле приземлились параллельно каналу, будто было две посадочных полосы: одна для нас, а другая для водоплавающих птиц.
После получения багажа и прохождения таможни мы загрузились в такси с одутловатым лысым водителем, который говорил на превосходном английском — гораздо лучше, чем я.
— Отель Философ? — сказала я.
И он сказал:
— Вы американцы?
— Да, — сказала мама. — Мы из Индианы.
— Индиана, — сказал он. — Украли землю у индейцев и оставили название, так?
— Типа того, — сказала мама. Такси выбралось на трассу, и мы направились к шоссе, пестрящему голубыми знаками с двойными гласными: Oosthuizen, Haarlem. За пределами шоссе простиралось огромное пустое поле, время от времени разбиваемое огромными штаб-квартирами корпораций. Короче говоря, Голландия выглядела как Индианаполис, только с маленькими машинами.