Шрифт:
Разговор обещал быть серьезным, непростым. Но Ревель вдруг наполнился ревом гудков, кричали с вокзала паровозы, и Артеньев взялся за грудь, где часто-часто забилось сердце:
– Забастовка! Только этого нам сейчас не хватало…
К нему пришел Семенчук, одетый по всем правилам формы:
– Разрешите увольнение на берег?
Артеньев был против шлянья в такое время, но тут он сорвал с доски личного состава медную бляшку с номером гальванера:
– Разрешаю. Ты дисциплинированный матрос, и… только поэтому. Но ты мне скажи, на кой черт тебе сдался сегодня берег?
– Не берег, – ответил Семенчук. – Теперь революция, и могу вам честно сказать: я большевик. Иду по делам. Запретить не можете.
Артеньев вспомнил о «Приказе № 1».
– Вы очень много на себя берете, – сказал с неудовольствием. – И почему вы решили, совсем не мудро, что только простонародье может верно страдать за Россию и будто только вы, рабочие да крестьяне, способны быть вершителями ее исторических судеб? Это уже большое нахальство – считать себя умнее других людей… А впрочем, катись на берег. Что я тут с тобой спорю?
Потом с папиросой он вышел курить под срез полубака. Надоел этот ремонт, этот Ревель, поскорей бы в Ирбены и в Моонзунд – там люди проще и все понятней… Через леера прямо на причал лез кондуктор Хатов с чемоданом. Отличный служака, и вдруг такое дикое нарушение флотской дисциплины. Моряк никогда не полезет через леера. Артеньев строго окликнул Хатова, но кондуктор – будто и не слышал: ушел. Старшина Жуков, стоя у сходни, видел эту сцену:
– Да он чокнутый… анарха! Только помалкивал. А теперь пришло его время. Пошел к дружкам своим… дров наломают, балбесы.
В коридоре кают-компании между кают шатался Петряев:
– Старшой! Кто мне ответит, где сейчас место офицера?
Артеньев печально сказал артиллеристу эсминца:
– Дорогой мой, склянки отбили девять, а ты… уже пьян?
Ревельские заводы стонали во мгле морозного рассвета.
– Я не пьян. Я только потерял чувство юмора. Что же дальше-то будет? Ведь Россия занялась революцией некстати… война! Немец не станет ждать и попрет нас дальше за милую душу.
– Наш долг – не пропустить его.
– Долг? – усмехнулся Петряев, и клок волос болтнулся на его лбу (так жалко его стало!). – Это слово из какого лексикона? Все кричат: свобода… равенство… братство. О долге не слыхать!
– Ну, так я скажу тебе: долг, как и совесть, существует.
В спину старшего офицера Петряев произнес глухо:
– Как бы тебя за это не убили первым…
Неподалеку, приткнувшись к стенке, стояли еще два эсминца – «Охотник» и «Пограничник». В середине дня, проломив ворота порта, громадная толпа рабочих манифестаций с фабрики Лютера и с завода Беккера тронулась прямо к кораблям Минной дивизии… Грапф перед отъездом в Гельсингфорс приказывал – чужих на борт не принимать, и Артеньев, чуя беду, велел наружной вахте:
– Сходню… убрать!
Сходню выдернули из-под ног манифестантов. Рдеющая знаменами толпа остановилась возле эсминца, подняв на руках оратора:
– Товарищи моряки, в этот великий день… в это празднество наступившей свободы… сбросьте тиранов, омытых в вашей крови! Идите в наши колонны… всему миру мы… вознесем… правду.
– Вон отсюда! – кричал Артеньев. – Здесь вам не место!
Из другого конца гавани – так, словно быстро чиркали и тут же гасили спички, – вспышками бился прожектор на мостике «Москвитянина». Артеньев, прищурясь, прочел по проблескам:
«Мы командира уже убили. Расправляйтесь и вы…»
Сходня вдруг поехала обратно на причал.
– Назад сходню! – и в этот момент Артеньев ощутил, как тяжело провисла пола его кителя: кто-то, зайдя сзади, опустил в карман ему пистолет; обернулся – перед ним стоял минер Мазепа. – Игорь, это ты? Только не вздумай стрелять – погоди… обойдется…
Офицеры стали уговаривать матросов не уходить с рабочими. Уговаривали пылко, страстно, настойчиво и любезно:
– Ну, ребята, ну, не надо. Посидите дома… завтра пойдете.
С мостика гаркнул сигнальщик вниз – в самую заваруху:
– Семафор от начдива Развозова: по двадцать человек с каждого эсминца можно отпустить, чтобы далее порта не ходили…
Сергей Николаевич махнул рукой:
– Двадцать человек, но не больше… Подайте им сходню!
С грохотом она двинулась на причал – побежали.
На эсминцах осталось по… двадцать человек. Плюс офицеры.
– Куда они пошатались? – спросил Мазепа.
– Мне их намерения неизвестны.
– Будут участвовать в революции, – вставил Дейчман.