Возникли у нее те же воспоминания об азалиях или ощущение того, что этот город – сплошной обман, вечно остающееся невыполненным обещание? Было ли у нас хоть что-то общее? Чем глубже все погружаюсь в сумерки, тем больше я сомневался. Я действительно – убеждал я себя – люблю эту женщину всеми силами души, способствующими любви и обеспечивающими любовь вообще, но здесь предполагалась любовь в сгущающемся мраке – надо было с чем-то расстаться, не зная точно, сколько утрачено и сколько можно получить взамен. Я даже не знал, видит ли она тот же самый павильон, что и я, слышит ли те же детские голоса в зарослях нашего парка, здесь ли она вообще или, как Паола – Господи, уже не наша дочка, но дитя Валлетты, – бродит одна дрожащей тенью на какой-нибудь улице, где свет так ярок, а горизонт так ясен, что можно с уверенностью сказать: это улица, сотворенная тоской по прошлому, ностальгией по той Мальте, какой она когда-то была, но какой уже никогда не будет вновь!

Пальмовые листья терлись друг о друга, истончаясь до нитей и вплетаясь в зеленую материю света; ветви деревьев скрипели, листья цератоний, сухие как кожа, тряслись на ветру. Как будто что-то готовилось за деревьями, что-то готовилось в небе. Все эти содрогания вокруг нас, нарастая, грозили бедой и шумели громче, чем дети или призраки детей. Страшась вглядеться в темноту, мы пялились на павильон, хотя одному Богу известно, что там могло возникнуть.

Ее ногти, сломанные от перетаскивания трупов, впивались в мою руку там, где рукав рубашки был закатан. Она надавила больнее, и наши головы медленно, словно у кукол, повернулись, чтобы встретиться взглядами. В сумерках ее глаза стали огромными и подернулись пеленой. Я старался глядеть на белки этих глаз, как мы смотрим на поля страницы, чтобы ненароком не прочитать текст в черноте радужной оболочки. Может, ночь вокруг нас готовилась вступить в свои права? Нечто подобное ночи прокралось сюда и сейчас обретало очертания в глазах, которые совсем недавно отражали солнце, белые барашки волн, настоящих детей.

В ответ я обнял ее, вдавил ногти в спину, и мы симметрично соединились в объятиях, разделяя боль – пожалуй, единственное, что у нас было общего; ее лицо исказилось – отчасти от усилия, необходимого, чтобы ранить меня, отчасти от боли, которую причинял я. Наша взаимная боль становилась сильнее, пальмы и цератонии сходили с ума, ее зрачки вперились в небо.

– Missierna li-inti fis-smewwiet, jitqaddes ismek… [239] – Она молилась. Ушла в надежное убежище. Достигнув предела, вернулась туда, где была в безопасности. Ее не сломили ни бомбежки, ни гибель матери, ни каждодневная смерть раненых в госпитале. Для этого потребовались парк, окружившие нас дети, трепещущие деревья, надвигающаяся ночь.

– Елена.

Ее взор вновь обратился на меня.

– Я люблю тебя, – произнесла она, придвигаясь ближе, – люблю тебя, Фаусто.

В ее глазах смешались боль, ностальгия, желание – так мне показалось. Но знать наверняка я не мог, по крайней мере с той утешительной определенностью, с которой знал, что Солнце остывает, что развалины Хагиар Ким обратятся в прах, как и мы сами, как и мой маленький «хиллман-минкс» [240] , который в 1939 году по старости лет был поставлен в гараж и теперь тихо распадался на атомы под тоннами развалин. Как я мог об этом судить; единственным призрачным оправданием было суждение по аналогии – что нервы, которые реагировали на покалывание моих ногтей, были такими же, как у меня, что ее боль была моей болью и даже болью дрожащей листвы вокруг нас.

Переведя взгляд с ее глаз на пейзаж, я увидел светлые пятна листьев. Они мелькали бледней изнанкой, а облака в конце концов превратились в грозовые тучи.

– Дети, – сказала Елена. – Мы их потеряли. Мы их или они нас.

– Ой, – вздохнула она, – посмотри. – Мы разомкнули объятья, поднялись и стали смотреть на летающих чаек, заполонивших половину видимой части неба; казалось, все окрестные чайки кружили над островом, охотясь за последними лучами заходящего солнца. Птиц пригнал к острову шторм, начавшийся где-то в открытом море, и теперь их огромная стая – тысячи огненных капель – в жуткой тишине, то взмывая ввысь, то снижаясь, медленно и неотвратимо двигалась в глубь острова.

И ничего не произошло. Не знаю, реальны или нет были дети, сумасшедшие листья и метеорология сна, но, как видно, на Мальте сейчас не сезон эпифаний, не время прозрения истин. Твердые ногти могут только оставлять углубления в податливой плоти, раздирать и ранить е?, но не могут проникнуть в потемки чужой души.

Я ограничу неизбежные пояснения к этому о: рынку следующим замечанием. Необходимо отмстить необычайно широкое использование человеческих качеств в применении к неодушевленным предметам. Описание всего этого «дня» – если это был только один день, а не проекция настроения, длившегося дольше, – звучит как попытка отыскать человеческое в механическом, здорового в упадочном.

Данный пассаж примечателен не столько этим очевидным противоречием, сколько упоминанием о детях, которые были вполне реальными, какую бы функцию они ни выполняли в иконологии Фаусто. Возможно, в то время только они чувствовали, что в конечном счете история не остановилась. Что войска меняли дислокацию, «спитфайры» доставлялись на остров, конвои стояли у Сент-Эльмо. Это было, сейчас скажу точно, в 1943 году, в «переломный момент», когда бомбардировщики, которые базировались на острове, начали наносить ответные удары по Италии и когда борьба с подлодками противника в Средиземном море стала настолько эффективной, что мы уже могли рассчитывать па нечто большее, чем «три последние кормежки», как когда-то выразился доктор Джонсон [241] . Но и до этого – когда дети справились от первого шока – мы, «взрослые», смотрели на них с суеверной подозрительностью, словно они были ангелами, которые вели списки живых, мертвых и симулянтов, отмечали, во что был одет губернатор Добби [242] , какие церкви были разрушены, сколько раненых проходило через госпитали.

Кроме того, они кое-что знали о Дурном Священнике. Детям вообще свойственна некоторая склонность к манихейству. На Мальте же, благодаря сочетанию осадного положения, католического воспитания и подсознательного отождествления матери с Девой Марией, простой дуализм принимал действительно странные формы. Они слушали проповеди об абстрактной борьбе добра и зла, но воздушные бои шли так высоко, что казались им нереальными. В своих играх дети опустили «спитфайры» и «мессершмитты» на землю, но эта игра, как я уже отмечал, была всего лишь метафорой. Разумеется, немцы представали воплощением сил зла, а союзники – воплощением сил добра в чистом виде. И не только для детей. Однако если попытаться графически отобразить их представление о борьбе этих сил, то мы бы получили не изображение двух равных векторов, направленных лоб в лоб, так что их стрелки образуют неизвестную величину X; вместо этого следовало изобразить точку вне измерений – добро – и направленные на нее со всех сторон радиальные стрелки – векторы зла. То есть добро в окружении зла. Дева, подвергшаяся поруганию. Мать-заступница. Пассивное женское начало. Мальта в осаде.