Мне всегда нравилось наблюдать за учителями. В нашем большом классе было сорок девочек. Такой многочисленный, в полном составе, класс становится, по существу, настоящим театром: на сцене, перед сидящими рядами зрителями, выступает единственный актер.

С первых своих дней в школе меня интересовало не то, что говорят на уроках некоторые учителя, больше всего меня занимал их внешний вид, одежда, жесты. В случае мисс Кей меня увлекало и то, и другое. Она была идеальным преподавателем драматического искусства, и неудивительно, что ее реинкарнация, мисс Джин Броди, всегда считалась «хорошей ролью для актрисы».

Не то чтобы мисс Кей переигрывала; на самом деле, она вообще не актерствовала. Она была благочестивой христианкой, глубоко вникала в Библию. И речи быть не могло о романе с учителем рисования или о любовной связи с преподавателем пения, как это произошло в жизни мисс Броди. Но дети быстро постигают существующие возможности: в замечании, сделанном, возможно, в каком-то контексте, не относящемся непосредственно к беседе; во взгляде; в улыбке. Нет, мисс Кей не была в буквальном смысле мисс Броди, но думаю, что у мисс Кей было внутри что-то такое, нечто нереализовавшееся, чтобы она превратилась в придуманный мной персонаж.

Годы и годы спустя, через какое-то время после публикации «Джин Броди в расцвете лет», Фрэнсис Нивен (ныне Фрэнсис Коувелл), моя дорогая и самая лучшая подруга тех лет, заметила в письме:

«Наверняка на 75 % это мисс Кей? Дорогая мисс Кей! С подстриженными седеющими волосами и с челкой (и с густыми черными усиками!) и с не ведающим сомнений восхищением дуче. Это ее выражение „сливки общества“ — это ее, столько мне открывшие, дополнительные уроки рисования и музыки, которые я до сих пор помню. Это ведь она взяла нас с тобой (мы же были особые ее любимицы? часть пока не возникшего „клана Броди“) на последнее выступление Павловой в театре „Эмпайр“. Кто, как не она, водил нас на послеполуденный чай в „Мак-Виттис“».

К 1930 году на некогда процветающем острове Сент-Килда оставалось всего тридцать восемь человек, и многие из них были уже стариками. Десятилетия население влачило в тех суровых условиях жалкую жизнь, которая становилась все хуже, и после Первой мировой войны, которая дала немногим возможность одним глазком взглянуть на большой мир, недовольство почти средневековым укладом жизни только ширилось. По мере того как сокращалась численность здоровых и трудоспособных островитян, а урожаев не было, усугублялись и лишения общины, жизнь которой зависела от тех, кто был способен лазать по скалам и ловить глупышей и тупиков, составлявших главный продукт питания на острове. Когда пришло время для окончательной эвакуации, сожалений у покидавших остров почти не было. Многие, не испытывая никаких сентиментальных чувств, продавали алчущим охотникам за сувенирами прялки и кувшины для масла, эти реликты уникального аванпоста цивилизации. Кто-то из жителей вывесил в окне записку: «Продаются реликвии Сент-Килды. Заходите и спрашивайте».

Обан, 29 августа, пятница

Морщинистый низкорослый мужчина в куртке, застегнутой по горло, на все пуговицы, так что лишь немного виднелся красный шейный платок, и в изрядно заплатанных синих штанах стоял с меланхоличной дворняжкой возле крытого торфом погреба-клейта у подножия Руаивала и напряженно вглядывался в море между мысом Колл и Левенишем, высматривая что-то в восточной части горизонта.

Ниже и впереди него находилась деревенская бухта, или Лох-Хирта, как ее называли некоторые, единственное место, пригодное для высадки на остров… Страж на утесе и промокшая собака дежурили на скале с рассвета, терпеливо и не выказывая усталости. Так поступали многие из жителей острова, но мало кто намеревался выйти на повторную вахту. Дождь налетал вместе с резкими порывами шквалистого ветра, но мужчина продолжал стоять, и влага сверкала на его темных бровях. Белый туман скрывал Левениш, в нем тонули море и небо, а вот человек оставался на месте.

Жители острова ждали уже два дня. Затем внезапно мужчина выпрямился. Вдалеке на воде, там, где лежит, закутанный в облака, пролив Харрис, неясно обрисовались очертания узкого парохода. Мужчина ожил, слегка стукнул собаку палкой и неуклюже зашагал по уступу, неся новости в деревню.

Его вахта завершилась. Замечено последнее транспортное судно, на котором уплывут островитяне, покидающие дикую вулканическую скалу в Атлантике.

Пока мужчина с собакой, направляясь к деревне, пересекали окруженные канавами пастбища, на волнах между мысами качался корабль «Замок Дунара», в задачу которого входила перевозка овец с холмов и незатейливого имущества населения. Потом за людьми должен будет прийти корабль Адмиралтейства, который и подведет черту под всей историей.

Это было начало конца Сент-Килды как человеческого поселения. Беглые зарисовки с наблюдателем были сделаны в среду. В четверг рыболовное судно «Колокольчик», получившее задачу вывезти всех с острова, пришло из Левениша и бросило якорь возле «Замка Дунары».

Драматичность эвакуации внезапно придало появление военно-морского флота. Запели на палубе сигнальные трубы. Сразу же со шлюпбалок опустили шлюпку. Трех офицеров, сверкавших плетеными галунами, повезли на берег матросы в белых парусиновых одеждах…

Вскоре в бухте началось оживленное движение. Черные плоскодонки Сент-Килды, с захлестывающей доски настила морской водой, странно контрастировали со сверкавшим эмалью и начищенной медью кораблем военного флота.

Все утро между причалом и пароходом курсировали овцы, коровы, шкафы, столы и брезентовые мешки — все это грузили на «Замок Дунара».

Особо примечательна была погрузка косматого хайлендского скота. Большие рыжевато-коричневые животные следовали за лодками на буксире от берега к кораблю, а потом их затаскивали на борт, накинув петлю на рога. Глаза у коров были выпучены, шеи напряженны, животы вздувались.