Дульский умолк, свернул «козью ножку» и, с удовольствием сделав несколько затяжек, продолжал:

— Беспокоит это меня. По всему видно, крепко поработали среди крестьян эсеры. Не скоро этот дурман удастся развеять. Про некоторых крикунов я узнал кое-что. Оказывается, у большинства под видом родственников живут бывшие офицеры. Отошли после тифа и опять за свое, только монархическую душу временно на эсеровскую заменили. Должен сознаться, работают тонко. В Пресногорьковской волостные власти на их провокацию клюнули, часть делегатов конференции арестовали и, конечно, не тех, кого надо. Кулачье в восторг пришло — такой повод для агитации в их руках. Повсюду стали кричать: «Большевики народных избранников арестовывают. Нужно очистить Советскую власть от коммунистов».

Дульский с каким-то озлоблением докурил самокрутку и, бросив обжигавший пальцы окурок в переполненную пепельницу, запил водой из стоявшей на столе кружки табачную горечь.

— Мужиков по моей просьбе выпустили, а крикунов поместили в милицию. Что касается офицеров, то нам надо проверить, с какой стати дворяне в родню к кулакам записываются.

Когда прощались, Лука обернулся и, в дополнение к сказанному, заметил:

— Костыревы и некоторые мужики из других сел говорили мне, что на сходах при выборах делегатов им по требованию кулачья пытались всучить от имени общества «приговор». Один экземпляр такого «приговора» я передал в уком. Думаю, его составляли эсеры: там и передача земли в частную собственность, и свобода торговли, и свобода печати, и свобода партий… Столько свобод требуют, что у мужиков головы кругом идут.

Рассказ Дульского заставил вспомнить о случае, внешне, казалось бы, не имевшем отношения к делу Шантурова. Еще в сентябре по пути в Перводаровку секретарь местной партячейки рассказал Порфирьеву о том, что почти у каждого кулака в качестве приемного члена семьи живет бывший офицер. У Ивана Ерыгина, который раньше держал ямщину, находится Яков Пятков, дворянин, в прошлом офицер колчаковской армии. Вышло так, что Порфирьеву довелось увидеть Пяткова. Кто-то разбросал по селу листовки с призывом бить комиссаров, не сдавать хлеб по продразверстке, бороться за созыв Учредительного собрания. Секретарь ячейки уверял, что все это дело рук Ерыгина. Вместе с милиционером и некоторыми местными коммунистами Порфирьев пошел к кулаку с обыском. Дом Ерыгина был заметен издалека. Крашенная охрой железная крыша, большая застекленная веранда, резные наличники, большое подворье — все говорило о былом размахе. Из рубленой баньки неслись пьяные голоса. Порфирьев с секретарем пошел на голоса, остальные направились в дом. Когда секретарь распахнул дверь, сидевший на лавке мужчина голосил:

В этот момент из-за его спины выглянул полуодетый человек и, заглушая песню, громко поздоровался с секретарем. Певцом оказался Пятков, а тот, второй, был из Петропавловска и представился Воротовым Дмитрием Аркадьевичем, помощником бухгалтера мехового подотдела уездного экономотдела.

Месяц спустя, уже в Петропавловске, Порфирьев увидел Воротова в обществе Шантурова и Севастьянова. Он стоял перед ними, как молодой офицер перед генералами, навытяжку, угодливо кивал головой.

Обедать Порфирьев пошел домой. День хоть и был морозный, но безветренный. Лишь кое-где в голубом поднебесье курчавились легкие белые облака. Укатанная полозьями саней, дорога казалась глянцевой. Под лучами зимнего солнца снег искрился, заставляя редких прохожих жмуриться.

Хозяйка Лукинична, высокая худая старуха с большими светлыми глазами на желтом, почти пергаментном лице, увидев своего постояльца, начала сразу же хлопотать возле плиты и вскоре поставила на стол миску горячих щей. Вместо второго подала подернутый желтой пленкой кувшин утреннего молока.

Едва Порфирьев закончил трапезу, как хозяйка несмело сказала:

— Просить я вас за брата хочу, Иван Спиридонович.

— Что такое, Лукинична?

— Да брата моего совсем разорили, фунта хлебушка не осталось. Ни сеять, ни деток сыновних кормить.

— А где сын-то у него?

— Служивый он, Петька-то. Другой год служит, далеко отсюда. Озеро Байкал то место прозывается, поди слыхивал?

— Слыхал! А почему это у брата вашего хлеб весь забрали? Он что — укрывал чужой или совсем отказывался разверстку сдавать?

— Господь с тобой, Спиридонович, разве не понимает брат, что нужен армии хлеб. Да вишь, она заковыка-то в чем. Пока племяш дома был, засевали восемь десяток, а как ушел, только три и осилили. Брат Семен с одной рукой много не наработает. Так изверг энтот, председатель сполкома, разверстку со всех восьми требует. Семен сказывал, что полномоченный с уезду Воротов смеялся над ним, говорил: «Ты хотел коммунию с разверсткой? Теперь не вой!»

— Лукинична, повтори-ка, пожалуйста, фамилию уполномоченного.

— Да Воротов их фамилия. Он ишо в прошлом годе возвернулся из бегов. При Колчаке-то в управе служил. С ним сам городской голова Иван Альбинович Чарноцкий за ручку здоровался.

— Давай-ка мне, Лукинична, бумаги брата. Попрошу, чтобы разобрались.

— Разберись уж, соколик! Не оставь ребятишек без хлебушка.

В уездном продовольственном комитете с делом брата Лукиничны разобрались в течение десяти минут. Извинившись за свою ошибку, сотрудники продкома пообещали Порфирьеву быстро исправить ее.