Побеседовать толком они не могли и поэтому, оставшись вдвоем, по большей части молчали, но иногда их прорывало, и каждый начинал говорить свое — он по-английски, а она по-валлийски. Слова оставались непонятными, но сам тон этих речей выдавал дружескую симпатию. Порой случалось, что они — сами об этом не догадываясь, отвечали на вопросы друг друга.

— Интересно, какая она, — с запинкой произнесла Аннест, — та, из-за которой ты пошел в монахи? Мы с Сионед все в толк не возьмем, как такого парня, и угораздило обрядиться в рясу.

Конечно, понимай Джон по-валлийски, Аннест ни за что бы не решилась произнести эти слова.

— И что я нашел в этой Марджери, — вслух удивлялся Джон, — считал ведь ее красавицей и чуть было не спятил, когда она за меня не пошла. Это все потому, что я тогда тебя еще не встречал и знать не знал, какая она должна быть, — настоящая-то красавица.

— Кто бы она ни была, — вздохнула Аннест, — худо то, что из-за нее ты на всю жизнь в монастырь ушел.

— Боже ты мой, — не унимался Джон, — а ведь я сдуру запросто мог на ней жениться! Ежели поразмыслить, я ее благодарить должен за то, что она мне отказала, потому как жены у меня, слава Богу, нет, и теперь нам мешает только моя ряса.

Именно в этот момент у Джона впервые мелькнула заманчивая мысль о том, что придерживаться данных обетов до конца своих дней ему вовсе не обязательно. Это заставило его повернуть голову и еще более пристально вглядеться в прелестное и такое близкое личико девушки. У Аннест были гладкие, нежные, как яблоневый цвет, щечки, тонкие, тронутые легким загаром скулы, и глаза — глубокие и сверкающие, точно кристально чистый родник под лучами летнего солнца.

— Ты все еще переживаешь из-за нее? — прошептала Аннест. — Да она распоследняя дура, коли отказалась от такого парня.

А парень и впрямь был хоть куда — рослый, статный, симпатичный и добродушный, с длинными крепкими ногами, сильными и умелыми руками и копной густых рыжих волос, так что глупей той девицы, которая решила, что слишком хороша для него, на всем белом свете не сыщешь.

— Терпеть ее не могу, — промолвила Аннест, приблизив личико к молодому монаху.

Ее дразнящие губы, шептавшие непонятные ласковые слова, находились так близко, что Джон не вытерпел и прибегнул к языку, который не требует перевода.

Ему не доводилось целоваться с девушками с тех пор, как Марджери, дочка суконщика из Шрусбери, отвернулась от него после того, как ее папаша сделался бейлифом, однако, похоже, он не забыл, как это делается.

— Ох, Аннест, — вырвалось у брата Джона, который в эту минуту чувствовал себя кем угодно, но только не братом, — кажется, я люблю тебя.

Брат Кадфаэль и брат Колумбанус поднимались по поросшему лесом склону — путь их лежал к часовне, где им предстояло провести в молитвах третью ночь. Вечер стоял теплый, но небо было подернуто облаками, и в тени деревьев царил зеленоватый полумрак. До самого последнего момента можно было надеяться на то, что приор Роберт, пропустив избранную им для бдения ночь, решит все же использовать последнюю возможность и отправится в часовню сегодня. Однако приор об этом и словом не обмолвился, и у Кадфаэля закралось подозрение, что долгий разговор с бейлифом оказался для Роберта лишь удобным предлогом, чтобы избежать всенощного бдения, а значит, и утренней встречи с Сионед, которая УЖ точно повторила бы свою просьбу. Правда, и это не доказывало вины приора — возможно, он просто не хотел оказать последнюю милость Ризиарту, но и не желал отказывать дочери покойного на глазах у всех. Что ни говори, а смирение и великодушие никак не относились к числу достоинств приора Роберта. Безгранично уверенный в собственной правоте, он отнюдь не склонен был прощать тех, кто становился ему поперек дороги.

— То, что нам выпало участвовать в этом паломничестве, — говорил Колумбанус, легко ступая рядом с катившимся вразвалочку Кадфаэлем, — это большое отличие и высокая честь. Наши имена будут вписаны в историю аббатства, и грядущие поколения братьев станут нам завидовать.

— Я уже слышал, — сухо промолвил Кадфаэль, — что приор Роберт задумал по возвращении распорядиться, чтобы написали житие святой Уинифред, с рассказом о перенесении ее мощей в Шрусбери. Ты полагаешь, там будут указаны имена всех его спутников?

«Впрочем, твое-то там, может, и окажется, — подумал Кадфаэль, — как не упомянуть припадочного, которого отправили к. Святому Колодцу для исцеления? Да и Жерому, узревшему видение, которое в конце концов и привело нас сюда, тоже местечко найдется. А вот обо мне наверняка умолчат, что, пожалуй, и к лучшему!» — Я совершил прегрешение и должен его искупить, — прочувствованно произнес Колумбанус. — В этой самой часовне я, коему надлежало являть собой образец верности долгу, допустил преступное небрежение.

Монахи подошли к покосившейся калитке старого кладбища, дальше к часовне вела узенькая тропка, поросшая высокой травой.

Внезапно Колумбанус побледнел, задрожал и закатил глаза.

— О! — вскричал он, — я чувствую благодать! Сам воздух, что мы вдыхаем, преисполнен ею. Воистину, нас озаряет неземной свет, и я верю, что мы пребываем в преддверии чуда, чуда божественного милосердия. О, сколь безграничная милость оказана мне, недостойному и не оправдавшему доверия!

С этими словами Колумбанус устремился в открытую дверь часовни, нетерпеливо ускоряя шаги и раскинув руки, словно намеревался не преклонить колени перед святой, а заключить в объятия возлюбленную. Кадфаэль хмуро, но безропотно последовал за ним. Он привык к неуемному рвению Колумбануса, но его вовсе не радовало, что всю ночь ему придется провести в обществе человека, способного выкинуть Бог знает что. В эту ночь Кадфаэль настроился помолиться и как следует поразмыслить, а компания брата Колумбануса не располагала ни к тому, ни к другому.