— Правильно, — одобрил незнакомец. — Всем плохо. Ни виллан, ни хлебопашец-хозяин не вольны искать лучшей жизни в нашей свободной стране. Нам нужно кормить детей, и мы готовы обойти полсвета ради лишнего пенса, а нас сажают за это в тюрьму. Сначала на сорок дней, потом на полгода, а ежели словят в третий раз, то не взыщи — волокут к палачу. За что, спрашивается? За недобросовестность! Это нас-то, жнецов и сеятелей, свинопасов и кузнецов, косарей и плотников? Мы трудимся до седьмого пота на нашего лорда, на церковь, на короля, и нам некогда думать про совесть. У нас ее действительно нет. Вот у сборщика налогов, готового вырвать последний кусок хлеба из нашего рта, этого добра в избытке. Словом, сиди на одном месте и не ропщи. Ты не смеешь даже мечтать о том, чтобы улучшить свое жалкое существование. Как мы дошли до такого положения, братья? Свободные англичане! На нашей стороне закон. Разве он защищает только дворян? А нас с вами — нет?

— Свободные! Ишь, нашел, чем гордиться. А мы кто? — яростно выкрикнул одноглазый виллан, упруго спрыгнув с ветки. — Сервы? Тягловый скот?

— Ты не горячись, брат, — охладил его Уильям Хоукер. — Лучше расскажи про себя людям. Пусть узнают, кто ты и откуда, а там сообща и решим, как с тобой быть.

— Чего тут решать? Я такой же человек, как и все!

— Неужели кто-нибудь оспаривает это? — незнакомец удивленно огляделся. — Почему ты сидишь в стороне от всех? Здесь твои братья, такие же обездоленные, — он кивнул на старика в залатанной котте, сидевшего рядом с двумя бородатыми шропширцами. — Уверяю, что они встретят тебя, как доброго друга.

— А другие? Ты сам, например? — с вызовом бросил одноглазый.

— Ты, кажется, откуда-то с юга? — спросил незнакомец.

— Я тот самый корнуэллец, который убил своего хозяина.

— Знаю твою историю, Дирк, — участливо кивнул Хоукер. — Расскажи ее людям.

— Чего уж тут. — Дирк с недовольной гримасой дернул плечом. — Мне двадцать лет, и в моей проклятой жизни нет ничего примечательного. Мой отец держал виргату в аббатстве, и за это ему полагалось работать на лорда три дня в неделю. Я говорю про обычную пору. В страду у нас трудятся по пяти дней.

— Как везде, — вздохнул старик.

— Да, как везде. И, конечно, еще дней пятнадцать в году уходят на всякие помочи. На свое хозяйство, как видите, времени остается негусто, но все же как-то справлялись.

— Еще бы! — вновь вмешался старик. — Только проку мало. Ведь раньше на барщине работали только до полудня. Зато нынче, когда за каждую отработку с тебя требуют денег, платить приходится на полный день.

— В деньгах все зло, — согласился Дирк. — Аббату, нашему лорду, мы платили безропотно. И десятину отдавали, и королевский налог… Но после Доброго парламента [58] последнее терпение лопнуло. Где взять серебро, будь оно проклято?! Видно, так уж назначено богом: одни и работают, и платят, другие только берут.

— Говоришь, богом назначено? Как бы не так! Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином? — гневно спросил незнакомец. — Разве ты не знаешь слова святой правды, Дирк? Вот единственная истина, на которой стоит мир.

— Все же раньше полегче было. Община жила заодно с лордом. Мы платили ему за его землю, пока могли. Когда же сверх всего с нас потребовали еще и эти три грота, жить стало невмоготу. Отец зачах от непосильной работы, сестренка и два младших брата умерли в голодную зиму, потом и матушку прибрал господь… Я ушел, потому что не захотел брать землю. Когда меня призвали на собрание курии, я сказал, что отказываюсь.

— Это твое право, — поддержал старик.

— Хозяин и не оспаривал, но уйти из манора не разрешил. Оставил лесничим, без земли, на одних кормовых. Платья тоже не полагалось. Я родился свободным, но лорд сумел доказать, что мой прадед был сервом. Ведь слово лорда — закон.

— За это ты и убил его? — удивленно спросил Хоукер.

— Нет, не за это… Однажды он застал меня за ловлей перепелов и ударом хлыста выбил мне вот этот глаз, — Дирк пальцами раздвинул воспаленную рану. — Потом он подстерег меня, когда мы ловили раков. Я не стал ждать, пока совсем ослепну. Огрел аббата дубинкой… и ноги в руки. В лесах пряталось много наших, но они не приняли меня.

— Никак убоялись, что ты совершил смертный грех? — понимающе подмигнул незнакомец. — Как звали твоего хозяина, Дирк?

— Генрих Рамси. Он арендовал манор герцога Ланкастерского.

— Я слыхал про этого кровопийцу, — усмехнулся незнакомец. — Ты поступил правильно. Жаль только, что сам Гонт не повстречался с тобой на лесной дорожке. Но ничего, придет и его час. Властью, данной мне Джеком Возчиком, я отпускаю твой грех. Займи свое место среди братьев, мужественный англичанин.

— Ты знаешь его?! — недоверчиво воскликнул одноглазый. — Какой он, Джек Возчик?

— Такой же, как мы с тобой: с руками и ногами. Наш проповедник томится теперь в мейдстонской тюрьме, но будь уверен, Дирк, что слово правды нельзя запереть на замок. Оно летит по свету вольной птицей.

— А ты действительно отпускаешь грехи? Тебя рукоположили?

— Твоя совесть может быть спокойна, бывший лесник, — успокоительно махнул рукой незнакомец, — но, если ты хочешь получить отпущение по всем правилам, я берусь замолвить словечко нашему капеллану… Ты-то хоть настоящий капеллан? — он повернулся к Джеку эт Ли, чья порядком изодранная ряса была облеплена шариками репейника и всякими колючими семенами… — Где ты так вывалялся, святой отец?