— Того и гляди, хлынет, — закинув голову, пробормотал рябой. — Бог, он все видит. Давно следовало приструнить городских. Все зло на земле от города. Легко живете, не по заветам.

— Попробуй втолкуй дуралею! — осерчал Джон Цирюльник. — Не желает слушать, и все тут! А еще за правдой пожаловал!

— Шли-то мы шли, да не туда попали, — кряхтя, поднялся рябой. — Собирайся, кум, — растормошил он задремавшего толстяка. — Не пристало нам искать у городских справедливости. Сами пойдем к его милости королю, всем миром… Прощайте, добрые люди.

— Предупреждали меня, Уолтер, что тяжелый подобрался народец, — смущенно вздохнул Уильям Хоукер, проводив уходящих тоскующим взглядом. — Но такого исхода, признаюсь, никак не ожидал. Ничего понимать не желают. А я еще у них хлеба хотел просить для беглых… Монмутцы уже кору в мякину подмешивают.

— Всему свой срок, — властно одернул Уолтер. — Запасись терпением. Лучше сам попробуй понять этих людей. Жизнь отучила их от излишней доверчивости. Когда каждый только и норовит вырвать у тебя последний фартинг, поневоле озлобишься.

— Мы можем поделиться со монмутцами, — подал голос молчаливый йомен из Уорика. — Сберегли про черный день немного ячменной муки.

— Слыхал? — Уолтер локтем толкнул Хоукера.

— Благослови вас господь. — Джон Цирюльник осенил себя крестным знамением. — Когда на твоих глазах умирают люди, недостает терпения дождаться подходящей луны. [61]

— Не стоит и нам задерживаться. — Уолтер отдал благодарный поклон. — Спасибо вам, добрые люди… Не знаю, когда зазвонит колокол справедливости, но думаю, что ждать осталось недолго. Что-то обязательно должно перемениться.

— Хорошо бы скорее, — вздохнул молчаливый. — Многие ли из нас переживут эту зиму?

— Все передохнем в лесах, — печально отозвался одноглазый.

— Благослови тебя пречистая богоматерь и святой Джордж, брат Черепичник, — вразнобой отозвались вилланы. — Передай Джеку Возчику, что мы будем молиться за него… И за Джона Правдивого…

— Ждите и готовьтесь. — Уолтер прощально взмахнул рукой. — Проводишь, Уил?

— Я рад, что ты меня нашел, Уот, — сказал Хоукер, когда они вышли к оврагу. — Нашел и позвал.

— Жизнь позвала, боль окликнула.

— Ты действительно знаешь Джека Возчика?

— Так ведь и ты его знаешь… Помнишь францисканца, которого мы встретили на дороге у Фонтенбло?

Городок Брентвуд, приютившийся на границе Эссекса с Хартфордширом, еще жил впечатлениями от веселых обрядов праздника вознесения. После торжественного крестного хода и чинной литургии, которую отслужили прямо посреди зеленого поля, все от мала до велика отправились бить межи. Во главе процессии важно шествовало духовенство, окруженное галдящей гурьбой принаряженных подростков. С незапамятных лет римского владычества, когда над нивами Альбиона властвовал ныне забытый бог полей и межевых знаков Терминус, детворе в этот день отводилась едва ли не главная роль. Передавалось поле, передавалась память, воскрешалось неизбывное чувство личной причастности к вечному круговороту жизни.

Прорастает зерно, умножаясь в колосе, и поколение следует за поколением, как набегающий вал. Обозначенный камнем надел определяет нерушимый черед в веренице предков-хранителей, чьи кости истлели в земле, а души вознеслись в горние выси. И как вечность противостоит бренности, так небо отрицает землю с ее юдолью и преходящими радостями. Церковь стремится оторвать душу христианина от суетного мира, напоминая о неизбежности рокового мгновения, которое одни называют смертью, другие — рождением в вечность. Но хоть дух устремляется к свету, грешное тело тянет назад. Не отпускает почва, где сквозь родительские гробы прорастают побеги грядущих всходов. Только через нее, тяжелую, влажную, теплую, дано прочувствовать сердцу соединяющие его с природой-праматерью таинственные нити. С первых шагов тщится грешный человек разгадать их вечно изменчивый узор и не поспевает. Распятый на кресте страстей между верхом и низом, так и уходит с вопросом на устах, искаженных страданием.

Крестьянский дом, сгорбившийся под посеревшей соломой, колосья в поле и животные, мирно пасущиеся в лугах, — лишь часть космоса, среди которого пролегают дороги планет. В свой черед обрушится кровля, и пламя пожрет сгнившие балки, в копченый окорок и колбасы превратится свинья, тюки шерсти и мешки с пшеницей уплывут под парусами куда-нибудь в Бордо или Байонну, но в веках пребудет помеченный камнем надел. Разделенный потомками, безжалостно исчетвертованный, по единственно неподвластный всеобщему уничтожению.