Однако на характер этой нации и на ее государственное устройство имело сильное влияние одно оригинальное нововведение. Первыми подданными Османа были те четыреста семейств кочевых туркменов, которые следовали за его предками от берегов Аму-Дарьи до берегов Сангария, а равнины Анатолии до сих пор покрыты белыми и черными палатками их грубых соотечественников. Но эта первоначальная капля исчезла в массе народов, которые волей или неволей поступали в число подданных и которые под общим именем турок связаны между собой сходством религии, языка и нравов. Во всех городах от Эрзерума до Белграда это национальное название принадлежит всем мусульманам, составляющим высший и самый почетный разряд населения; но они предоставляли христианским крестьянам деревни и обработку земли, по меньшей мере в Романии. Когда управление оттоманов еще было полно энергии, сами турки были устранены от всех гражданских и военных отличий, и при помощи основанного на дисциплине воспитания был создан из рабов искусственный народ, которому было предназначено повиноваться, побеждать и властвовать. Со времен Орхана и первого Мурада султаны были убеждены, что для военной системы управления требуются при каждом новом поколении новые солдаты и что этих солдат следует искать не среди изнеженного азиатского населения, а среди отважных и воинственных европейских народов. Провинции Фракия, Македония, Албания, Болгария и Сербия сделались постоянными питомниками турецкой армии, а когда завоевания уменьшили поступавшую в распоряжение султанов пятую часть военнопленных, на христианские семьи была наложена бесчеловечная подать, заключавшаяся в том, что у них отбирали или пятого сына, или одного сына в каждые пять лет. Самых здоровых юношей, достигших двенадцатилетнего или четырнадцатилетнего возраста, силой отнимали от родителей, вносили в военные списки и с этой минуты одевали, воспитывали и содержали для государственной службы. Сообразно с тем, что обещала их внешность, их или помещали в царские школы Бурсы, Перы и Адрианополя, или поручали попечению пашей, или размещали по жилищам анатолийских крестьян. Их воспитатели заботились прежде всего о том, чтоб их научить турецкому языку; их заставляли заниматься разными физическими упражнениями, развивающими физические силы; их учили бороться, прыгать, бегать, стрелять из лука, а впоследствии из мушкетов, и, наконец, помещали их в артели и в отряды янычаров, где их приучали к строгой военной или монастырской дисциплине этого сословия. Юноши, отличавшиеся знатностью происхождения, талантами и красотой, принимались в низший разряд агиамогланов или в более почетный разряд ихогланов, из которых первые состояли на службе при дворце, а вторые — при самом монархе. Они постепенно проходили четыре школы, в которых ежедневно упражнялись под надзором белых евнухов искусству ездить верхом и метать дротики, а те из них, которые обнаруживали склонность к серьезным занятиям, изучали Коран и языки арабский и персидский. По мере того как они достигали зрелого возраста и нужных познаний, они назначались на разные военные, гражданские и даже церковные должности; чем долее они сохраняли свои места, тем более могли рассчитывать на блестящую будущность; наконец, когда они достигали периода полной зрелости, они поступали в число тех сорока ага, которые состояли при султане, возводились по его усмотрению в звание губернаторов провинций и достигали высших почестей. Учреждение такого рода удивительно хорошо приспособлялось к форме и к духу деспотической монархии. Министры и генералы были в самом строгом смысле слова рабами императора, милостям которого они были обязаны своим образованием и своими средствами существования. Когда они выходили из сераля и отпускали свои бороды в знак того, что сделались людьми, они вступали в отправление какой-нибудь важной должности, не будучи связаны ни духом какой-нибудь партии, ни узами дружбы, не имея ни родственников, ни наследников и вполне завися от того, кто возвысил их из ничтожества и кто мог из-за малейшей вины вдребезги разбить эти стеклянные статуи, как их метко называет одна турецкая пословица. В то время как они медленно и с трудом проходили все ступени школьного образования, прозорливым воспитателям было не трудно подметить особенности их характера и дарований; мужчина вступал на житейское поприще одиноко и без всяких прикрытий; его значение определялось одними личными достоинствами, и если монарх умел выбирать людей, его ничто не стесняло при выборе. Эти кандидаты на высшие должности приучались к воздержанию для того, чтоб быть способными к труду, и приучались к повиновению для того, чтоб быть способными повелевать. Войска были проникнуты таким же духом; их молчаливость и воздержанность, их терпение и скромность вызывали невольные похвалы даже из уст их христианских противников. В том, что они должны были побеждать, не мог сомневаться тот, кто сравнил бы дисциплину и военную подготовку янычаров с наследственной гордостью и самостоятельностью рыцарей, с невежеством новобранцев, с мятежным нравом ветеранов, с невоздержанностью и бесчинством, которыми так долго была заражена европейская армия.

Греческая империя и соседние с ней царства могли бы спастись только при помощи какого-нибудь нового оружия или при помощи такого открытия в военном искусстве, которое доставило бы им решительное превосходство над турками. Оружие этого рода находилось у них под рукой, и такое открытие было сделано в ту минуту, когда решалась их судьба. Китайские или европейские химики нашли случайно или путем тщательных исследований, что смесь селитры, серы и древесного угля производит от одной искры огня страшный взрыв. Скоро было замечено, что если эту силу сосредоточить в крепкой трубе, то из этой трубы можно будет метать каменные и железные ядра с непреодолимой и разрушительной стремительностью. Сомнительные предания и двусмысленные выражения писателей не позволяют нам с точностью определить время, когда был изобретен и введен в употребление порох, но не подлежит сомнению, что с ним были знакомы раньше половины четырнадцатого столетия и что прежде конца этого столетия артиллерия была в употреблении в битвах и в осадах, на море и на суше, в Германии, в Италии, в Испании, во Франции и в Англии. Вопрос о том, которое из этих государств стало употреблять порох прежде всех других, не имеет большой важности; ни одно из них не могло извлекать особых выгод из более раннего или более близкого знакомства с новым изобретением, и введение этого усовершенствования не изменило прежнего уровня их могущества и военного искусства. Это открытие не могло долго оставаться исключительным достоянием христиан; с ним скоро познакомили турок измена вероотступников и самолюбивая политика соперников, а у султанов было достаточно здравого смысла для того, чтобы воспользоваться искусством христианских инженеров, и достаточно денег для того, чтоб вознаграждать их за труд. Генуэзцев, которые перевезли Мурада в Европу, можно винить в том, что они познакомили его с этим изобретением, и есть основание полагать, что именно они и отливали и наводили те пушки, которые он употреблял в дело при осаде Константинополя. Правда, этот первый опыт оказался неудачным; но в войнах того времени перевес обыкновенно был на стороне пушек, которые большей частью употреблялись в дело теми, кто нападал; равновесие между средствами нападения и средствами обороны было нарушено, и этой грозной артиллерией стали громить городские стены и башни, которые были построены лишь с той целью, чтоб они могли устоять против менее сильных военных машин, употреблявшихся в древности. Венецианцев нельзя было упрекать в том, что они познакомили с употреблением пороха султанов египетского и персидского, которые были их союзниками в борьбе с оттоманами; тайна скоро огласилась до самых оконечностей Азии, и на долю европейцев осталась только та выгода, что они могли одерживать легкие победы над дикарями Нового Света. Если сравнить быстрое распространение этого зловредного изобретения с медленным и требующим стольких усилий распространением здравых понятий, наук и мирных искусств, то философу придется — сообразно с его характером — или хохотать, или плакать над безрассудством человеческого рода.

ГЛАВА LXVI

Восточные императоры обращаются за помощью к папам. — Поездки Палеологов Иоанна Первого, Мануила и Иоанна Второго на Запад. — Соединение церквей греческой и римской, предложенное на Базельском соборе, утверждено в Ферраре и во Флоренции. — Положение литературы в Константинополе. — Ее возрождение в Италии при содействии греческих выходцев. — Любознательность и соревнование латинов. 1339-1500 г.г.

В течение последних четырехсот лет владычества греческих императоров их дружелюбные или неприязненные отношения к папе и к латинам могли служить термометром их благосостояния или стесненного положения и указанием возвышения или упадка варварских династий. Мы уже видели, что, когда турки из рода Сельджука стали покорять азиатские провинции и угрожать Константинополю, смиренные послы Алексея явились на соборе в Пьяченцу для того, чтоб просить защиты у общего отца всех христиан. Лишь только французским пилигримам удалось оттеснить султана из Никеи в Иконий, греческие монархи снова почувствовали или перестали скрывать ненависть и презрение к западным раскольникам и тем ускорили первое падение своей империи. Эпоха монгольского нашествия отмечена скромным и человеколюбивым тоном, которым выражался Иоанн Ватацес. После того как Константинополь был отнят у латинов, трон первого Палеолога был окружен внешними и внутренними врагами; пока меч Карла висел над его головой, он с низостью заискивал милостивого расположения римского первосвященника и приносил минутной опасности в жертву и свою религию, и свои добродетели, и любовь своих подданных. После смерти Михаила и сам монарх и его народ стали отстаивать независимость своей церкви и чистоту своего символа веры; Андроник Старший и не боялся латинов, и не любил их; когда он был доведен до крайне бедственного положения, его гордость служила охраной для его суеверий и он не мог без нарушения приличий отвергать в своих преклонных летах те православные убеждения, которые с такой твердостью высказывал в своей молодости. Его внук Андроник Младший был более раболепен и по своему характеру, и по своему положению, и завоевание Вифинии турками побудило его искать мирского и духовного союза с западными монархами. После пятидесятилетнего разрыва и молчания к папе Бенедикту Двенадцатому был отправлен в качестве тайного агента монах Варлаам, а данные Варлааму лукавые инструкции, как кажется, были написаны мастерскою рукой высшего придворного служителя. “Святейший отец (так приказано было ему выражаться), император не менее вас самих желает соединения двух церквей; но в этом деликатном деле он не должен унижать своего собственного достоинства и не должен оскорблять предрассудков своих подданных. Есть два пути к объединению — насилие и убеждение. Бесполезность насилия уже была доказана на опыте, так как латинам удалось овладеть империей, но не удалось овладеть умами греков. Путь убеждения хотя и более медлен, но ведет к более верным и более прочным результатам. Депутация из тридцати или сорока наших богословов, вероятно, сошлась бы с богословами Ватикана в любви к истине и в тождестве верований; но после ее возвращения домой какую пользу принесло бы такое соглашение или какая была бы за него награда? — негодование соотечественников и упреки ослепленного и упрямого народа. Однако этот народ привык уважать вселенские соборы, которыми установлены догматы нашей веры; если же он отвергает изданные в Лионе декреты, то это потому, что на том самоправном собрании не были ни выслушаны, ни допущены к участию представители восточных церквей. Для нашей благотворной цели было бы полезно и даже необходимо отправить в Грецию осмотрительно выбранного легата для того, чтоб он сговорился с патриархами константинопольским, александрийским, антиохийским и иерусалимским и с помощью их подготовил созвание свободного и вселенского собора. Но в настоящую минуту (продолжал хитрый агент) турки поставили империю в опасное положение, завладев четырьмя самыми большими городами Анатолии. Христианские жители этих городов выразили желание снова поступить под управление своего законного государя и возвратиться в лоно своей церкви; но военных сил и доходов императора недостаточно для их освобождения, и надо, чтоб вслед за римским легатом или впереди его шла армия франков, которая выгонит неверующих и откроет путь к Святому Гробу”. На случай, если бы недоверчивые латины потребовали какого-нибудь ручательства за искренность греков или какого-нибудь предварительного доказательства их искренности, у Варлаама был готов убедительный и разумный ответ: 1. “Только вселенский собор может довершить объединение церквей; но такой собор не может быть созван, пока не будут освобождены от магометанского ига три восточных патриарха и множество епископов. 2. Греков восстановил против латинов длинный ряд угнетений и обид; их следует примирить с латинами каким-нибудь доказательством братского расположения, оказанием какой-нибудь действительной помощи, которая подкрепила бы авторитет и аргументы императора и приверженцев объединения. 3. Если бы и оказалось невозможным устранить некоторые различия в верованиях и обрядах, то все-таки не следовало забывать, что греки — последователи Христа, а турки — общие враги всех, кто носил название христиан. Жителям Армении, Кипра и Родоса также грозила опасность, и французские принцы доказали бы свое благочестие, если бы обнажили свой меч на общую защиту религии. 4. Даже если бы на подданных Андроника смотрели как на самых гнусных раскольников, еретиков и язычников, все-таки западные державы должны бы были из политической предусмотрительности постараться приобрести полезного союзника, поддержать приходящую в упадок империю, которая прикрывает Европу, и скорей соединиться с греками против турок, чем выжидать соединения турецких армий и сокровищ с войсками и сокровищами завоеванной Греции”. Доводы, предложения и просьбы Андроника были отклонены с холодным и надменным равнодушием. Короли Франции и Неаполя уклонились от опасностей и славы Крестового похода; папа отказался созвать новый собор для рассмотрения старых догматов веры, а из уважения к устарелым притязаниям латинского императора и латинского духовенства сделал на своем ответе восточному императору следующую оскорбительную надпись: “Модератору греков и тем, которые называют себя патриархами восточных церквей”. Для такого посольства трудно бы было выбрать менее благоприятную минуту и менее благоприятный личный характер папы. Бенедикт Двенадцатый был тупоумный мужик, которого постоянно тревожили сомнения и который был погружен в пьянство и леность; его гордость могла обогатить папскую тиару третьей короной, но он был неспособен управлять ни государством, ни церковью.

После смерти Андроника греки были заняты междоусобной войной и потому не могли помышлять о единении всех христиан. Но лишь только Кантакузин одолел и помиловал своих врагов, он поспешил оправдать в общественном мнении или хоть сколько-нибудь загладить то, что ввел турок в Европу и выдал свою дочь замуж за мусульманского принца. Два государственных сановника и латинский переводчик отправились от его имени к римскому у двору, который переехал в Авиньон на берега Роны, где оставался в течение семидесяти лет; они объяснили папе, что тяжелая необходимость принудила императора вступить в союз с бусурманами, и произнесли, по данному им приказанию, благовидные и назидательные слова: “уния” и “Крестовый поход”. Преемник Бенедикта папа Климент Шестой оказал им гостеприимство и почет, признал невинность их государя, пожалел о его затруднительном положении, похвалил его великодушие и выказал близкое знакомство с положением греческой империи и с происходившими в ней переворотами; эти сведения он почерпнул из добросовестных рассказов одной савойской дамы, находившейся в свите императрицы Анны. Хотя Климент и не отличался добродетелями духовной особы, он был одарен свойственными монархам великодушием и склонностью к роскоши, и с одинаковой щедростью раздавал и бенефиции и царства. В его царствование Авиньон сделался центром роскоши и удовольствий; в своей молодости он превосходил даже баронов своей нравственною распущенностью, а когда он сделался папой, его дворец и даже спальню украшали или грязнили своими посещениями его фаворитки. Войны между Францией и Англией не позволяли думать о святом предприятии, но тщеславию папы льстила эта блестящая мысль, и греческие послы возвратились домой вместе с командированными папой двумя латинскими епископами. Когда они прибыли в Константинополь, император восхищался благочестием и красноречием папских нунциев, а нунции восхищались благочестием и красноречием императора; на своих частых совещаниях они осыпали друг друга похвалами и обещаниями, которые доставляли удовольствие обеим партиям, но не могли ввести в заблуждение ни ту ни другую. “Мне очень нравится (говорил благочестивый Кантакузин) проект нашей священной войны; она увеличит мою славу и будет полезна для христианства. Мои владения откроют свободный пропуск для французских армий; мои войска, мои галеры и мои сокровища будут посвящены на служение общему делу, и счастлива будет моя судьба, если я заслужу и получу венец мученика. Я не в состоянии выразить словами, как горячо желал бы соединить разрозненные члены Христовой церкви. Если бы моя смерть могла этому способствовать, я охотно отдал бы мой меч и подставил бы под него мою голову; если бы такой духовный феникс мог восстать из моего праха, я сам воздвиг бы для себя костер и зажег бы его моими собственными руками”. Тем не менее греческий император позволил себе заметить, что те догматы веры, которые были причиной разделения церквей, были введены высокомерием и опрометчивостью латинов; он порицал раболепный и самовольный образ действий первого Палеолога и решительно заявил, что подчинит свою совесть не иначе, как постановлениям свободного и вселенского собора. “Теперешние обстоятельства (продолжал он) не позволяют ни папе, ни мне собраться в Риме или в Константинополе; но можно бы было выбрать какой-нибудь приморский город на границе двух империй, собрать там епископов и просветить умы восточных и западных верующих”. Нунции, по-видимому, остались довольны этим предложением, а Кантакузин притворно оплакивал неисполнение своих надежд, которые были скоро разрушены смертью Климента и совершенно иными влечениями его преемника. Его собственная жизнь еще долго не прекращалась, но он окончил ее внутри монастырских стен, откуда этот смиренный монах мог влиять на образ действий своего питомца и на управление империей только своими молитвами.

Однако этот питомец, называвшийся Иоанном Палеологом, был более всех других византийских монархов расположен верить и повиноваться пастырю западной церкви. Его мать Анна Савойская получила святое крещение в лоне латинской церкви; ее брак с Андроником принудил ее переменить имя, одежду и культ, но ее сердце по-прежнему принадлежало ее родине и ее религии; она руководила как воспитанием своего сына, так и его действиями, когда он сделался мужчиной если не по уму, то, по меньшей мере, по росту, и стал царствовать. Когда он избавился от своих врагов и снова вступил на престол, турки еще владычествовали на Геллеспонте, сын Кантакузина еще держался с оружием в руках в Адрианополе, а Палеолог не мог полагаться ни на самого себя, ни на свой народ. По совету своей матери и в надежде получить иноземную помощь он отказался от прав, принадлежащих церкви и государству, и втайне переслал папе через одного итальянского агента раболепный документ, подписанный красными чернилами и скрепленный золотою печатью. Первая статья этого договора состояла из клятвы в преданности и покорности Иннокентию Шестому и его преемникам — верховным первосвященникам римской и католической церкви. Император обещал принимать с должным почетом их легатов и нунциев, отвести дворец для их резиденции и церковь для их богослужения и отдать своего второго сына Мануила в залог своей искренности. За эти уступки он просил как можно скорее прислать подкрепления из пятнадцати галер с пятьюстами рыцарями и тысячью стрелками для того, чтоб защищать его от христианских и магометанских врагов. Палеолог обязывался наложить такое же духовное иго на свое духовенство и на своих подданных; но так как следовало ожидать сопротивления со стороны греков, то он предлагал два способа преодолеть это затруднение — подкуп и воспитание. Легату было предоставлено право раздавать вакантные бенефиции тем лицам духовного звания, которые подпишутся под ватиканским символом веры; для того чтоб познакомить константинопольское юношество с латинским языком и с латинскими доктринами, были основаны три школы и имя наследника престола Андроника было поставлено во главе списка учеников. Палеолог заявил, что если не достигнет цели ни убеждением, ни силой, он сочтет себя недостойным царствовать, передаст папе всю свою царскую и отеческую власть и уполномочит Иннокентия руководить семейством, управлением и бракосочетанием своего сына и преемника. Но этот договор не был приведен в исполнение и не был опубликован; римские галеры существовали только в воображении монарха точно так же, как и покорность греков, и только благодаря тайне, которою был покрыт договор, император избежал позора такого бесплодного унижения.

Над его головой скоро разразилась буря турецкого нашествия; после утраты Адрианополя и Романии он оказался запертым в своей столице в качестве вассала высокомерного Мурада и в унизительной надежде, что этот варвар поглотит его после всех других. В этом позорном положении Палеолог решился отплыть в Венецию и броситься к стопам папы; он был первый византийский монарх, посетивший незнакомые западные страны; однако только там мог он искать утешения и помощи, а его появление в священной коллегии было менее унизительно для его достоинства, чем его появление в оттоманской Порте. В ту пору римские первосвященники только что возвращались после долгого отсутствия из Авиньона на берега Тибра; Урбан Пятый, отличавшийся кротким и добродетельным характером, поощрял или разрешил благочестивую поездку греческого монарха и мог гордиться тем, что в течение одного и того же года принимал в Ватикане два царственных призрака, изображавших в своем лице величие Константина и Карла Великого. Во время этого унизительного визита константинопольский император, утративший все свое тщеславие под влиянием своего бедственного положения, зашел в выражениях своей покорности на словах и на деле за пределы того, чего можно было ожидать. Он был подвергнут предварительному испытанию и в присутствии четырех кардиналов признал в качестве истинного католика верховенство папы и двойное исхождение Святого Духа. После того как он исполнил этот обряд очищения, его допустили на публичную аудиенцию в храм св. Петра; окруженный кардиналами, Урбан восседал на своем троне; после трех коленопреклонений греческий монарх поцеловал у святого отца ногу, руки и, наконец, рот; папа отслужил в его присутствии обедню, дозволил ему вести своего мула за узду и угостил его роскошным обедом в Ватикане. С Палеологом обходились дружески и с почетом; однако между императорами восточным и западным соблюдалось некоторое различие и первому из них не было дано право читать нараспев Евангелие вместо диакона. В пользу этого новообращенного Урбан постарался снова воспламенить религиозное рвение французского короля и других западных монархов, но они были совершенно равнодушны к тому, что касалось общей пользы, и были заняты только домашними распрями. Свою последнюю надежду император возложил на Иоанна Гауквуда, или Акуто, который во главе отряда авантюристов, называвшегося белым братством, опустошал Италию на всем пространстве от Альпов до Калабрии, продавал свои услуги тем, кто в них нуждался, и навлек на себя отлучение от церкви тем, что пускал из лука стрелы в папскую резиденцию. На ведение переговоров с этим разбойником папа дал особое разрешение, но Гауквуду не доставало сил или мужества для такого предприятия, а для Палеолога, быть может, было счастьем то, что он не получил ожидаемой помощи, которая стоила бы ему дорого, не достигла бы цели и могла сделаться для него опасной. Разочарованный грек приготовился к отъезду, но даже на возвратном пути он был задержан крайне унизительным препятствием. При проезде через Венецию он занял там большие суммы денег за громадные проценты; но его денежный сундук был пуст, его кредиторы были нетерпеливы, и он был задержан в качестве самого верного обеспечения уплаты долга. Его старший сын Андроник, исполнявший в Константинополе обязанности регента, неоднократно получал от императора настоятельное приказание истощить все ресурсы, даже обобрать церкви для того, чтоб избавить отца от плена и позора. Но этот бесчувственный юноша был равнодушен к несчастью своего отца и втайне радовался его задержанию; государство было бедно, духовенство было неподатливо, а в оправдание такого равнодушия и такой мешкотности нетрудно было подыскать и кое-какие религиозные соображения. За такую непростительную небрежность регент получил строгий выговор от своего благочестивого брата Мануила, который немедленно продал или заложил все, что имел, отплыл в Венецию, освободил своего отца и отдал самого себя в залог за его долг. По возвращении в Константинополь Палеолог и в качестве отца, и в качестве императора отблагодарил каждого из своих двух сыновей по их заслугам; но благочестивая поездка в Рим не изменила к лучшему ни верований, ни нравов предававшегося лени Палеолога, а его вероотступничество или его обращение в истинную веру, не имевшее никаких ни духовных, ни мирских последствий, было скоро позабыто и греками и латинами.

Через тридцать лет после возвращения Палеолога из Италии его сын и преемник Мануил предпринял по таким же мотивам, но в более широких размерах, поездку на Запад. В одной из предшествующих глав я говорил о его договоре с Баязидом, о нарушении этого договора, об осаде или блокаде Константинополя и о прибытии французских подкреплений под начальством отважного Бусико. Мануил обращался к латинским монархам за помощью через своих послов, но его уверили, что личное присутствие несчастного монарха способно разжалобить самых грубых варваров и вызвать от них содействие, а советовавший предпринять эту поездку маршал подготовил прием византийскому монарху. Страна была во власти турок, но морской переезд в Венецию был беспрепятствен и безопасен; Италия приняла Мануила как первого или, по меньшей мере, как второго из христианских монархов; он внушал сострадание, потому что в нем видели поборника христианской религии, а достоинство, с которым он себя вел, не дозволило этому состраданию перейти в презрение. Из Венеции он отправился в Падую и в Павию, и даже тайный союзник Баязида герцог Миланский доставил ему почетный конвой до самой границы своих владений. На французской границекомандированные королем должностные лица приняли на себя все заботы о его особе, о его путешествии и о его путевых издержках, а в находящийся вблизи от столицы Шарантон выехали к нему навстречу верхами и в полном вооружении две тысячи самых богатых граждан. У ворот Парижа его приветствовали канцлер и парламент; затем Карл Шестой, сопровождаемый принцами своего дома и своими вельможами, радушно обнял своего собрата. Константинова преемника одели в белую шелковую одежду и посадили верхом на белого как молоко коня; эта последняя подробность имела важное значение во французском придворном этикете; белый цвет считался символом верховной власти, а германский император во время своего последнего пребывания в Париже высокомерно потребовал этого отличия, но, получив решительный отказ, был принужден довольствоваться черным конем. Мануилу отвели помещение в Лувре; празднества и балы сменялись одни другими, и французы изощряли свою любезность на то, чтоб выставлять напоказ свою роскошь и развлекать скорбь императора банкетами и охотой; ему дозволили пользоваться его собственной часовней, а язык, обряды и одеяния греческого духовенства поражали удивлением сорбоннских богословов и, быть может, производили между ними скандал. Но при самом поверхностном знакомстве с положением королевства император должен был прийти к убеждению, что было бы напрасно ожидать существенной помощи от Франции. Хотя у несчастного Карла и бывали такие минуты, когда к нему возвращался рассудок, но он беспрестанно снова впадал в бешенство и в беспамятство; его брат герцог Орлеанский и его дядя герцог Бургундский попеременно захватывали в свои руки бразды правления и своим пагубным соперничеством подготовили междоусобную войну. Первый из них был пылкий юноша, проводивший жизнь в роскоши и любовных похождениях; последний был отец того графа Иоанна Неверского, который был незадолго перед тем выкуплен из турецкого плена, и хотя бесстрашный сын с нетерпением желал отомстить за свое поражение, более благоразумный отец не желал вовлекаться в новые расходы и опасности. Когда Мануил насытил любопытство французов и, быть может, успел им надоесть, он решился посетить соседний остров. На пути из Дувра в Лондон ему было оказано в Кентербери почтительное гостеприимство настоятелем и монахами св. Августина, а в Блакгеде, окруженный своими придворными, король Генрих Четвертый сам приветствовал греческого героя (я выражаюсь словами нашего древнего историка) и в течение нескольких дней оказывал ему в Лондоне почет, подобающий восточному императору. Но положение Англии было еще менее благоприятно для замыслов о священной войне, чем положение Франции. В том самом году наследственный монарх был свергнут с престола и лишен жизни; царствовавший в ту пору король был счастливый узурпатор, который был наказан за свое честолюбие недоверием к окружающим и угрызениями совести, и Генрих Ланкастерский не мог ни сам удалиться, ни удалить свои войска от трона, который беспрестанно потрясали заговоры и восстания. Он скорбел об участи константинопольского императора, ценил его личные достоинства и устраивал в честь его празднества; но если английский монарх и согласился поступить в число крестоносцев, то он сделал это только для того, чтоб удовлетворить своих подданных, и, быть может, для того, чтоб успокоить свою совесть притворным намерением взяться за такое святое дело. Осыпанный подарками и почестями, Мануил возвратился в Париж и после двухлетнего пребывания на Западе направился через Германию и Италию в Венецию; оттуда он отплыл в Морею, где стал спокойно дожидаться момента своей гибели или своего спасения. Однако он избегнул позорной необходимости публично или втайне торговать своей религией. Латинскую церковь раздирал раскол: папы римский и авиньонский оспаривали один у другого право владычества над европейскими королями, народами и университетами, а император из желания снискать дружбу обеих партий воздерживался от всяких сношений с бедными и непопулярными соперниками. Время его путешествия совпало с юбилейным годом, но он проехал через Италию, не попытавшись получить или заслужить полную индульгенцию, которая заглаживает грехи верующих или избавляет их от необходимости покаяния. Римский папа оскорбился этим пренебрежением, обвинил императора в неуважении к одному изображению Христа и обратился к итальянским владетелям с советом не оказывать никакой помощи этому упорному еретику.

В эпоху Крестовых походов греки с удивлением и с ужасом взирали на поток переселенцев, непрерывно вытекавший из неведомых западных стран. Посещение этих стран их последними императорами отдернуло завесу и раскрыло перед их взорами могущество европейских народов, которых они с тех пор уже не осмеливались клеймить названием варваров. Наблюдения как самого Мануила, так и сопровождавших его более внимательных наблюдателей, были записаны одним современным византийским историком. Я соберу в одно целое и вкратце изложу его отрывочные замечания, так как для читателя будет интересно и, быть может, даже поучительно познакомиться с этим грубым очерком Германии, Франции и Англии, с древней и новой историей которых мы теперь так хорошо знакомы. 1. Германия (пишет грек Халкокондил) — обширная страна между Веной и океаном; она простирается (какое странное географическое указание) от Праги в Богемии до реки Тартесса и до Пиренейских гор. Ее почва довольно плодородна, хотя не производит ни винных ягод, ни маслин; воздух там здоровый; туземцы крепкого и здорового телосложения, и эти холодные страны редко страдают от моровой язвы и от землетрясений. После скифов и татар германцы — самый многочисленный из всех народов; они храбры и терпеливы, и если бы они были соединены под властью одного вождя, их могущество было бы непреодолимо. Они получили от папы право выбирать римского императора, и никакой другой народ не питает более искренней привязанности к религии латинского Патриарха и не обнаруживает более усердной готовности повиноваться ему. Большая часть страны разделена между князьями и прелатами, но Страсбург, Кельн, Гамбург и более двухсот вольных городов управляются разумными и справедливыми законами, установленными по общему желанию в видах общей пользы. У них и в мирное, и в военное время часто случаются дуэли, или единоборства, между пешими бойцами; они отличаются своим превосходством во всех механических искусствах и могут похвастаться изобретением пороха и пушек, с которым уже познакомились почти все народы. 2. Французское королевство тянется на протяжении более пятнадцати или двадцати дней пути между Германией и Испанией и от Альп до Британского океана; в нем много цветущих городов, а между этими городами Париж, служащий резиденцией для короля, превосходит все остальные богатством и роскошью. Немало принцев и знатных особ поочередно дежурят в его дворце и признают его своим государем; самые могущественные между ними — герцоги Бретанский и Бургундский; этот последний владеет богатой провинцией Фландрией, гавани которой посещаются кораблями и торговцами и из нашего отечества, и из самых отдаленных стран. Французы — древний и богатый народ; своим языком и нравами они хотя и отличаются от итальянцев, но имеют некоторое с ними сходство. Они до такой степени гордятся императорским титулом Карла Великого, своими победами над арабами и подвигами своих героев Оливье и Роланда, что считают себя первым из западных народов; но эта безрассудная гордость была недавно унижена несчастным исходом их войны с англичанами, живущими на Британском острове. 3. Британия лежит на океане, напротив берегов Фландрии; ее можно считать или за один остров, или за три острова, связанные между собою общими интересами, одинаковыми нравами и одним для всех правительством. Она имеет в окружности пять тысяч стадий; вся страна усеяна городами и селениями; хотя в ней вовсе не растет виноград и мало плодовых деревьев, она изобилует рожью и ячменем, медом и шерстью, а ее жители выделывают в большом количестве суконные материи. Главный город острова Лондонможет по своей многолюдности и по своему могуществу, по своему богатству и роскоши заявлять притязание на первенство между всеми западными городами. Он лежит на широкой и быстрой реке Темзе, которая на расстоянии тридцати миль от него впадает в Галльское море, а благодаря ежедневным морским приливам и отливам торговые суда могут безопасно и входить в эту гавань, и выходить из нее. Король стоит во главе могущественной и буйной аристократии; его главные вассалы владеют своими поместьями по наследственному и неотъемлемому праву, а законы устанавливают и пределы королевской власти, и обязанности вассалов. Королевство нередко бывало жертвою иноземных завоевателей и внутренних восстаний; но туземцы храбры и отважны, славятся своими воинскими доблестями и победоносны в войнах. Форма их щитов заимствована от итальянцев, а форма их мечей — от греков; употребление длинного лука доставляет англичанам решительное преимущество над их противниками. Их язык не имеет сходства с теми, на которых говорят жители континента; по привычкам домашней жизни их нелегко отличить от их соседей французов; но самую странную черту в их нравах составляет их пренебрежение к супружеской чести и к женскому целомудрию. Когда они посещают друг друга, гостеприимство выражается прежде всего в том, что гостя целуют жена и дочери хозяина дома; между друзьями жены даются и берутся взаймы без всякого стыда, а островитяне вовсе не возмущаются такими странными отношениями и их неизбежными последствиями. Так как мы хорошо знакомы с обычаями древней Англии и вполне уверены в целомудрии наших матерей, то мы можем смеяться над легковерием или приходить в негодование от несправедливости греческого историка, который, должно быть, принял скромное приветствие за преступный поцелуй. Но его легковерие и его несправедливость преподают нам важный урок — они заставляют нас не полагаться на рассказы путешественников об отдаленных странах и считать за вымыслы те факты, которые не согласуются с законами природы и с народным характером.