ГЛАВА LXII

Греческие императоры, царствовавшие в Никее и в Константинополе. — Возвышение и царствование Михаила Палеолога. — Его притворный союз с папой и с римской церковью. — Враждебные замыслы Карла Анжуйского. — Восстание в Сицилии. — Война каталонцев в Азии и в Греции. — Перевороты в Афинах и теперешнее положение этого города. 1204 _ 1456 г.г.

Утрата Константинополя на минуту возвратила грекам энергию. Принцы и знать были вынуждены покинуть свои дворцы, чтоб взяться за оружие, и обломки разваливавшейся империи попали в руки самых энергичных или самых ловких кандидатов. В длинных и бесцветных византийских летописях не легко найти такие две личности, которые могли бы стоять наряду с Феодором Ласкарисом и с Иоанном Дукой Ватацесом, снова водрузившими и поддержавшими римское знамя в Никее, в Вифинии. Различие в их личных достоинствах удачно соответствовало различию их положений. В начале своей деятельности спасшийся бегством Ласкарис владычествовал только над тремя городами и имел под своим начальством только две тысячи солдат; его царствование было эпохой самоотверженной неутомимой борьбы, вызванной отчаянием; во всех военных предприятиях он рисковал и своею жизнью, и своей короной, а живших на берегах Геллеспонта и Меандра его врагов поражала удивлением быстрота его движений и покоряла его отвага. В течение его победоносного восемнадцатилетнего царствования Никейское княжество расширилось до размеров целой империи. Владычество его преемника и зятя Ватацеса было утверждено на более прочном фундаменте, имело более широкую цель и располагало более обильными ресурсами, и, как по своим природным наклонностям, так и из личных интересов, Ватацес заранее взвешивал риск каждого предприятия, выжидал благоприятную минуту и обеспечивал успех своих честолюбивых замыслов. Описывая упадок Латинской империи, я вкратце упоминал о расширении владычества греков и о постепенных успехах того осмотрительного завоевателя, который в свое тридцатитрехлетнее царствование вырвал провинции из рук местных и иноземных узурпаторов и наконец окружил со всех сторон столицу — этот безлистный и высохший пень, готовый пасть под первым ударом топора. Но его внутреннее мирное управление еще более достойно упоминания и похвалы. Общественные бедствия того времени уменьшили и народонаселение, и средства существования; уже не было ни побудительных причин, ни средств для занятия земледелием, и самые плодородные поля оставались невозделанными или незаселенными. Часть этих свободных земель была возделана по распоряжению императора и в его личную пользу; под его управлением и бдительным надзором доходы стали превосходить то, что могло бы добыть искусство частных фермеров; императорские домены сделались садом и житницей Азии, и император создал обильный источник богатств, не разоряя своего народа. Сообразно свойствам почвы его поля или засевались хлебом, или отводились под виноградники; его пастбища были покрыты лошадьми и волами, овцами и свиньями, и когда Ватацес подарил императрице корону, украшенную бриллиантами и жемчугом, он с улыбкой на устах сообщил ей, что эти драгоценные украшения добыты продажей яиц от его бесчисленных домашних птиц. Доходы с его поместий шли на содержание дворца и госпиталей, на поддержание его личного достоинства и на благотворительность. Влияние его примера было еще более полезно, чем увеличение его доходов; земледелию были возвращены и прежняя безопасность, и прежний почет, а знать научилась извлекать из своих поместий верный и независимый доход, вместо того чтоб обирать народ или (что почти то же самое) вымаливать придворные должности для прикрытия своей нищеты. Излишек зернового хлеба и скота охотно покупали турки, с которыми Ватацес старался поддерживать тесную и искреннюю дружбу; но он не поощрял ввоза иностранных товаров — дорогих восточных шелковых материй и изящных произведений итальянских мануфактур. “Природные требования и нужды, — говорил он, — должны быть удовлетворены; но моды могут возникать и исчезать по воле монарха”; а его поучения и личный пример поддерживали простоту нравов и хозяйственную деятельность. Воспитание юношества и распространение научных познаний были самыми серьезными предметами его забот; он основательно утверждал — не касаясь вопроса о первенстве, — что в человеческом обществе самые важные личности — принц и философ. Его первой женой была дочь Феодора Ласкариса Ирина, славившаяся гораздо более своими личными достоинствами и свойственными ее полу кроткими добродетелями, чем своим происхождением от Ангелов и Комнинов, кровь которых текла в ее жилах, передавая ее мужу наследственные права на империю. После ее смерти Ватацес был помолвлен с незаконнорожденной дочерью императора Фридриха Второго, Анной или Констанцией; но так как его невеста еще была слишком молода для вступления в брак, то он завел любовную связь с находившейся в ее свите итальянкой и по свойственной влюбленным слабости окружил свою любовницу почестями законной императрицы, хотя и не дал ей соответствующего титула. Монахи порицали это увлечение как гнусный грех, за который он будет осужден на вечные мучения, а их суровые угрозы лишь обнаруживали терпеливость царственного любовника. Наш философский век может извинить этому монарху только одну порочную склонность, которая выкупалась множеством добродетелей, а приговор его соотечественников над его слабостями, точно так же как и над более бурными страстями Ласкариса, смягчался признательностью к этим двум новым основателям империи. Рабы, жившие, под владычеством латинов и не знавшие ни законов, ни внутреннего спокойствия, завидовали счастью своих соотечественников, снова приобретших свою национальную свободу, а Ватацес сумел внушить всем грекам убеждение, что они должны, ради своего собственного интереса, поступать в число его подданных.

Нравственный упадок сильно заметен при переходе от Ватацеса к его сыну Феодору — от основателя империи, поддерживавшего ее на своих плечах, к наследнику, наслаждавшемуся блеском своего величия. Однако в характере Феодора не было недостатка в энергии; он был воспитан в отцовской школе, в занятиях войной и охотой; он еще не пытался завладеть Константинополем, но в течение своего непродолжительного трехлетнего царствования три раза проникал во главе своих армий внутрь Болгарии. Его добродетели были запятнаны раздражительностью и недоверчивостью; первый из этих недостатков может быть приписан непривычке к какому-либо контролю, а второй мог натурально возникнуть из неясного и неправильного взгляда на нравственную испорченность человеческого рода. Во время одного похода в Болгарию он спросил у своих главных министров совета по какому-то политическому вопросу, и греческий логофет Георгий Акрополит осмелился оскорбить его выражением своего самостоятельного и искреннего убеждения. Император обнажил до половины свой палаш, но сдержал свою ярость для того, чтоб подвергнуть Акрополита более позорному наказанию, несмотря на то что Акрополит принадлежал к числу высших должностных лиц в империи, ему было приказано сойти с коня в присутствии императора и армии; с него сорвали одежду, и двое гвардейцев или палачей, разложив его на земле, били его палками так долго и так сильно, что, когда Феодор приказал им остановиться, у великого логофета едва достало силы, чтоб встать на ноги и дотащиться до своей палатки. После нескольких дней, проведенных взаперти, Акрополит получил от императора безусловное приказание занять прежнее место в совете, и до такой степени заглохли у греков чувства чести и стыда, что сам пострадавший рассказал нам о своем позоре. Жестокосердие императора усилилось от мучительной болезни, от преждевременного приближения смерти и от подозрения, что он был жертвою яда и магии. Его родственники и приближенные платили за каждый взрыв его гнева жизнью или состоянием, утратой зрения или какого-нибудь члена тела, и сын Ватацеса заслужил перед смертью от своих подданных или, по меньшей мере от своих придворных, название тирана. Одна матрона из рода Палеологов прогневила его тем, что отказалась выдать свою красавицу-дочь за низкого плебея, которого рекомендовал император из прихоти. Без всякого внимания к ее происхождению и летам ее посадили по шею в мешок вместе с кошками, а этих кошек кололи острыми иглами для того, чтоб они сильнее царапали несчастную пленницу. Перед смертью император выразил желание миловать и быть помилованным; его основательно тревожила будущность его сына и преемника Иоанна, которому было только восемь лет и потому предстояло переживать опасную эпоху продолжительного несовершеннолетия. Император возложил опекунские обязанности на святость Патриарха Арсения и на мужество высшего дворцового служителя Георгия Музалона, столько же любимого своим монархом, сколько ненавидимого народом. Вследствие частых сношений с латинами в греческой империи мало помалу вошли в употребление наследственные титулы и привилегии; а потому знатные семьи были оскорблены возвышением недостойного фаворита, влиянию которого они приписывали ошибки и бедствия прошлого царствования. На первом совете, собравшемся после смерти императора, Музалон произнес с высокого трона тщательно обработанную речь, в которой защищал свое поведение и свои намерения; его скромность была награждена единодушными выражениями уважения и преданности, а самые закоренелые из его врагов всех громче приветствовали в его лице защитника и спасителя римлян. Восьми дней оказалось достаточно для того, чтоб подготовить успех заговора. На девятый деньсовершалось торжественное погребение умершего монарха в соборной церкви азиатского города Магнезии, лежащего на берегах Герма, у подножия горы Сипила, — то есть в том самом городе, где он испустил дух. Священные обряды были прерваны восстанием гвардейцев; Музалон был умерщвлен вместе со своими братьями и со своими приверженцами у подножия алтаря, а в товарищи к отсутствовавшему Патриарху был назначен самый выдающийся по рождению и по личным достоинствам греческий аристократ Михаил Палеолог.

Из тех, кто гордится своими предками, большинство должно довольствоваться местною или домашнею славой, и только очень немногие осмеливаются вносить свои семейные воспоминания в публичные летописи своего отечества. Еще в половине одиннадцатого столетия знатный род Палеологов занимал важное и видное место в византийской истории; храбрый Георгий Палеолог был тот, кто возвел на престол родоначальника Комнинов, а его родственники или потомки не переставали при каждом новом поколении командовать армиями и руководить государственными делами. Императорское семейство не считало для себя унижением родственные с ними связи, и если бы строго соблюдался закон о престолонаследии в пользу женщин, супруга Феодора Ласкариса должна бы была уступить свои права своей старшей сестре, матери того Михаила Палеолога, который впоследствии возвысил свой род до императорского престола. Знатность происхождения возвеличивалась в его лице достоинствами полководца и государственного мужа; в своей ранней молодости он был возведен в звание коннетабля, или начальника французских наемников; его личные ежедневные расходы никогда не превышали трех золотых монет; но его честолюбие делало его и жадным, и щедрым, а подаркам, которые он раздавал, придавала особую ценность приветливость его обхождения. Привязанность, которую он внушил солдатам и народу, возбуждала зависть при дворе, и Михаил три раза избежал опасностей, в которые был вовлечен своей собственной неосмотрительностью или неосмотрительностью своих друзей.

I. В царствование Справедливости и Ватацеса возник между двумя офицерами спор: один из них обвинял другого в отстаивании наследственных прав Палеологов. Согласно с новой юриспруденцией латинов спор был разрешен поединком; обвиняемый был побежден, но он не переставал настоятельно утверждать, что виновен был он один и что он выражал свое опрометчивое или преступное мнение без одобрения или без ведома своего патрона. Тем не менее невинность коннетабля возбуждала сильные подозрения; недоброжелатели не переставали преследовать его своими наветами, а хитрый царедворец архиепископ филадельфийский убедил его подчиниться суду Божию и вынести испытание огнем. За три дня до испытания на руку обвиняемого надели мешок, который запечатали царской печатью, и он должен был три раза пронести раскаленный докрасна железный шар от алтаря до балюстрады святилища, не прибегая ни к каким уверткам и не подвергаясь никаким физическим повреждениям. Чтоб уклониться от этого опасного испытания, Палеолог прибегнул к остроумной шутливости. “Я воин, — сказал он, — и не боюсь вступить в борьбу с моими обвинителями с оружием в руках; но я — мирянин и грешник, не одаренный способностью творить чудеса. Ваше благочестие, святой епископ, достойно небесного заступничества, и я готов принять из ваших рук раскаленный шар, который будет служить поручительством за мою невинность”. Архиепископ смутился, император улыбнулся — и оправдание или помилование Михаила было упрочено новыми наградами, с одной стороны, и новыми заслугами, с другой.

II. Состоя в следующее царствование в звании никейского губернатора, Михаил был втайне извещен, что отсутствующий император питал к нему недоверие и что ему придется поплатиться или жизнью, или зрением. Вместо того чтобы дожидаться возвращения Феодора и его приговора, коннетабль бежал с несколькими приверженцами из города за пределы империи, и хотя дорогой его ограбили степные турки, он нашел при дворе султана гостеприимное убежище. В своем неловком положении изгнанника Михаил сумел согласовать долг признательности с долгом патриотической преданности: он обнажал свой меч для борьбы с татарами, предостерегал от опасностей стоявшие на римской границе гарнизоны и содействовал своим влиянием заключению мирного договора, в который было включено условие о его помиловании и возвращении в отечество.

III. В то время как Михаил охранял западные провинции от царствовавшего в Эпире деспота, он снова возбудил при дворе подозрения и подвергся осуждению, и такова была его верноподданническая преданность или слабость, что он подчинился приказанию заковать его в цепи и вести пешком из Дураццо в Никею на расстоянии шестисот миль. Вежливость посланца, на которого было возложено это поручение, облегчила его несчастное положение; болезнь императора рассеяла его опасения, а то, что Феодор поручил ему перед смертью своего сына, послужило доказательством и невинности Палеолога, и его влияния.

Но его невинность была так сильно оскорблена, а его влияние было так велико, что уже ничто не могло сдерживать этого даровитого подданного на открывшемся для его честолюбия поприще. На совете, собравшемся после смерти Феодора, он прежде всех принес присягу в верности Музалону и прежде всех ее нарушил, а вел он себя с такой ловкостью, что пожал плоды происшедшей через несколько дней после того резни, не навлекши на себя не только никаких обвинений в этом преступлении, но даже никаких упреков. При выборе регента он взвешивал личные интересы и страсти кандидатов, отклонял их зависть и ненависть от самого себя, направляя ее на их соперников, и доводил их всех до сознания, что после их притязаний самыми основательными были притязания Палеолога. На время продолжительного несовершеннолетия монарха он принял или присвоил себе правительственную власть с титулом великого герцога; Патриарх пользовался почетом, но не имел никакого влияния, а мятежную аристократию он подкупал или сдерживал преобладающим влиянием своего гения. Плоды бережливости Ватацеса были положены на хранение в укрепленном замке на берегах Герма под надзором верных варангов; коннетабль удержал за собою высшее начальство над иноземными войсками или умел подчинять их своему влиянию; он употребил гвардейцев на то, чтоб овладеть сокровищем, а сокровище употребил на то, чтоб подкупить гвардейцев, и какое бы он ни делал неправильное употребление из общественных сумм, его характер не допускал подозрений в личном корыстолюбии. Он старался и сам, и через своих эмиссаров распространять между подданными всех классов убеждение, что их собственное благосостояние будет увеличиваться соразмерно с прочностью его власти. Он облегчил податное бремя — этот постоянный повод для народных жалоб — и воспретил как испытания огнем, так и судебные поединки. Эти варварские учреждения уже были отменены или утратили свою обязательную силу и во Франции, и в Англии, а обращение к приговору меча было оскорбительно как для здравого смысла народа образованного, так и для нравов народа невоинственного. Ветераны были признательны за то, что средства существования были обеспечены для их жен и детей; священники и философы хвалили пылкое рвение, с которым Палеолог поддерживал религию и ученые занятия; а его неопределенное обещание награждать заслуги каждый применял к своим собственным надеждам. Сознававший влияние духовенства, Михаил с успехом старался снискать расположение этого могущественного сословия. Он нашел удобный для этого случай в дорого стоившей поездке духовенства из Никеи в Магнезию; самых влиятельных прелатов соблазнила щедрость, которую он выказывал во время своих ночных визитов, а неподкупный Патриарх был польщен почетом, который ему оказывал его новый коллега, ведя по городу за узду его мула и отодвигая на почтительное расстояние докучливую народную толпу. Не отказываясь от прав своего царского происхождения, Палеолог поощрял свободное обсуждение выгод, доставляемых наследственной монархией, а его приверженцы спрашивали наглым тоном победителей, какой бедный вверит свое здоровье искусству наследственного доктора и какой торговец вверит управление своим кораблем искусству наследственного кормчего? Ввиду юности императора и неизбежных при несовершеннолетии монарха опасностей требовалось назначение достигшего зрелых лет и опытного регента — требовалось назначение такого соправителя, который стоял бы выше зависти своих сверстников и был бы облечен титулом и правами царского достоинства. Великий герцог согласился опекать и воспитывать Феодорова сына для пользы юного принца и его народа, не ища никаких выгод ни для самого себя, ни для своего семейства; но он с нетерпением ожидал той счастливой минуты, когда он передаст в более надежные руки императора управление его наследственным достоянием и когда сам станет в неизвестности наслаждаться жизнью частного человека. Сначала ему были даны титул и прерогативы деспота, дававшие ему право носить пурпуровую мантию и занимать второе место в империи. Впоследствии было условлено, что Иоанн и Михаил будут провозглашены соимператорами и будут подняты на щит, но что первенство будет предоставлено более высокому происхождению первого из них. Два царственных соправителя поклялись во взаимной дружбе, а на случай, если бы между ними произошел разрыв, подданные поклялись восстать против зачинщика ссоры; это было двусмысленное выражение, которое легко могло сделаться источником раздоров и междоусобиц. Палеолог казался довольным, но в день коронования в Никейском соборе его ревностные приверженцы стали горячо отстаивать его права на первенство и по летам, и по заслугам. Этот неуместный спорный вопрос был устранен тем, что коронование Иоанна Ласкариса было отложено до более удобной минуты, и юный император фигурировал в свите своего опекуна с легкой короной на голове, а императорскую корону получил из рук Патриарха один Михаил. Арсений не без крайней неохоты перестал отстаивать интересы своего питомца; но варанги размахивали своими боевыми секирами; от напуганного юноши вынудили знак одобрения, а иные стали громко утверждать, что жизнь ребенка не должна долее служить препятствием для благосостояния целого народа. Признательный Палеолог щедро осыпал своих приверженцев почестями и должностями. В среде своего собственного семейства он возвел одного из своих родственников в звание деспота и двоих — в звание севастократоров; Алексею Стратегопулу он пожаловал титул цезаря, а этот старый полководец отплатил за оказанное ему отличие тем, что возвратил греческому императору Константинополь.

На втором году царствования Михаила, в то время как для него служили резиденцией дворец и сады Нимфея подле Смирны пришло в ночную пору первое известие об удивительном событии, о котором ему сообщила его сестра Евлогия осторожно его разбудив. Вестник был человек никому не известный или незнатный; он не привез никаких писем от победоносного Цезаря, а после поражения Ватацеса и после недавней неудачи, постигшей самого Палеолога, трудно было поверить, чтоб столицей мог овладеть врасплох отряд из восьмисот солдат. Подозрительного посланца задержали, объявив ему, что, если сообщенное им известие окажется вымышленным, он будет наказан смертью, а если оно окажется верным, он получит щедрую награду; двор колебался в течение нескольких часов между надеждой и страхом, пока не прибыли от Алексея посланцы, которые подтвердили известие и привезли с собой победные трофеи — меч и скипетр, полусапожки и шапку, брошенные узурпатором Балдуином во время торопливого бегства. Немедленно были созваны епископы, сенаторы и представители знати, и никогда еще никакое известие не было принято с более искренней и всеобщей радостью. В тщательно обдуманной речи новый константинопольский монарх выразил свою радость по случаю счастья, выпавшего на его долю и на долю всей нации. “Было время, — сказал он, — давно прошедшее время, когда Римская империя простиралась от Адриатического моря до берегов Тигра и до границ Эфиопии. После утраты провинций в то бедственное время даже нашу столицу вырвали из наших рук западные варвары. После того как счастье нам совершенно изменило, оно снова возвратилось к нам; но это было счастье беглецов и изгнанников, и когда нас спрашивали, где находится отечество римлян, мы, краснея, указывали на страны этого мира и на небесные пространства. Теперь божеское Провидение возвратило нам город Константина — этот священный центр религии и империи; наше мужество и наша предприимчивость могут сделать из этого важного приобретения залог и предвестие будущих побед”. Нетерпение монарха и народа было так сильно, что Михаил совершил свой торжественный въезд в Константинополь через двадцать дней после изгнания латинов. Перед ним растворились Золотые ворота; благочестивый завоеватель сошел с коня, и перед ним несли чудотворную икону Марии Путеводительницы, будто Святая Дева сама вела его в храм своего Сына — в Софийский собор. Но когда стихли первые порывы благочестия и гордости, он с горестью заметил, что его столица была безлюдна и в развалинах. Дворец был в копоти и в грязи, и повсюду были видны следы грубой невоздержанности франков; целые улицы были уничтожены огнем или обратились в развалины от ветхости построек; и со священных, и с несвященных зданий были сняты все украшения, и, как будто предчувствовавшие свое скорое изгнание из Константинополя, латины ограничивали свою предприимчивость тем, что все грабили и разоряли. Торговля прекратилась под гнетом анархии и материальных лишений, а народонаселение уменьшилось вместе с обеднением города. Греческий монарх прежде всего позаботился о возвращении знатным семействам дворцов, составлявших собственность их предков, а когда-то принадлежавшие этим предкам дома или земли из-под домов были возвращены тем семьям, которые могли предъявить законные доказательства своих наследственных прав. Но старинные роды большей частью пресеклись или вымерли, и оставшаяся без владельцев собственность перешла в руки монарха. Чтоб снова населить Константинополь, Михаил стал привлекать туда своими щедрыми пособиями провинциальных жителей, и храбрые добровольцы переселились в столицу, которая была им обязана своим освобождением. Французские бароны и знатные французские семьи удалились вместе со своим императором; но терпеливая толпа незнатных латинов привязалась к стране и была равнодушна к перемене властителей. Вместо того чтоб выгонять пизанцев, венецианцев и генуэзцев из их факторий, благоразумный завоеватель принял от них верноподданическую присягу, стал поощрять их предприимчивость, подтвердил их привилегии и дозволил им жить под юрисдикцией их собственных должностных лиц. Пизанцы и венецианцы остались на жительство в тех же городских кварталах, где прежде жили; но генуэзцы приобрели своими заслугами право на признательность греков и вместе с тем возбуждали в них своим могуществом зависть. Их независимая колония была первоначально поселена в приморском порте Гераклее, во Фракии. Их скоро отозвали оттуда и предоставили им в исключительное владение предместье Галату; это был выгодный пост, на котором оживилась их торговля и с которого они стали оскорблять величие Византийской империи.