Не сводя с меня развратных глаз, она начала тереть свой бугорок, а сама рассказывала, что просидела весь день с матерью возле плиты, потому что у них до сих пор не затопили. А к субботе уже обещали снег.

— Ну что, я вас совсем не возбуждаю?

Она хотела было снять трусики; я увидел, как мелькнуло…

— Пожалуйста, оденься, — хрипло произнес я, испытывая к себе не меньше отвращения, чем к развороченной канализации.

Мне было гадко. Может быть, она хочет еще денег? Я снова метнулся к кровати.

— Вот, милая, тебе еще пятьдесят долларов…

Юная проститутка поймала в воздухе купюру, шмыгнула в платьице и перекинула через плечо ремешок сумочки. И прежде, чем крикнуть мне на прощанье «Goodbye, mister!», [33] она чмокнула меня в губы. Просто так. Прямо в губы. Напоследок потрепала своими ручками мою густую, непослушную шевелюру. В точности, как Мирочка раньше… «Приятно тебе, папик?» Да, папику нравится, когда его гладят. Папик иногда точь-в-точь как собачка…

— Hela liefje! [34] — крикнул я ей вслед. — Ты, может быть…

Но дверной замок уже щелкнул, и девочка исчезла.

Она прихватила с собой мой шелковый галстук и остававшуюся на столе бутылку.

Я подошел к шкафу, открутил пробку на другой бутылке, плеснул пару раз себе в ладонь и растер жидкость на животе, шее, внутренней поверхности бедер. Разлилось приятное тепло, как если бы я воспользовался одеколоном. Я плюхнулся на постель, выключил свет……светящимся шаром ко мне спустилась Эва. Любимая. Дочь цивилизованной европейской равнины. Она смотрела на меня и губы ее дрожали.

— Здравствуй, Эва…

— Кретин! — набросилась она на меня. — Ты только что обозвал меня клушей. Думаешь, я не слышала? Ты ведь знаешь, что среди девчонок в лагере это считалось самым страшным ругательством?

Ее голова приблизилась к моей, и только сейчас я разглядел — транспортным средством, которым воспользовалась моя таинственно скончавшаяся супруга, была барнефельдская курица с грубым оперением.

— Ты все испортил! Пока я была жива, ты ничего не умел делать хорошо. И даже теперь, когда я умерла, до сих пор не умеешь. Хотя, впрочем, мы еще посмотрим, кто скорее будет покойником, ты или я.

— Эва, — снова вздохнул я.

— Прекрати, хватит, тоже мне Эва-Эва, — напустилась она на меня.

Птица, на которой она сидела боком, в искрящейся темноте тупо вращала головой во все стороны.

— Эва…

— Не перебивай меня, мерзкий бабник, — продолжала сердиться она. — Если уж ты обязательно хочешь во что-нибудь вставить свою штуку, я знаю, что тебе посоветовать.

Со злой ухмылкой она указала на зад курицы.

— Найди женщину, — сказала я тебе. — Такую же, как я. Такую же душой, разумеется, а не физически. Идиот. Ну ладно, все равно уже поздно. Где мое кольцо? Что ты сделал с моим обручальным кольцом? Ты что, забыл нашу клятву ласточкиного гнезда? Ты умрешь, Эдвард, я боюсь, что ты умрешь…

— Эва, — я опять попытался что-то сказать в свое оправдание и машинально смахнул с шеи себе на живот таракана — курица сразу же принялась ловить его клювом.

Почему она была так жестока со мной, почему?

— Прекрати пускать тараканов, Эдвард! — пронзительно закричала Эва, держась за куриные перья словно гонщица родео. — Говорю тебе: прекрати! Ты нарушил клятву ласточкиного гнезда. И теперь тебе придется за это расплачиваться. Ты что, уже забыл тот день в Элсвауте?

— Я все отлично помню.

— Даю тебе два месяца, — произнесла она, пригвоздив меня жестким взглядом, как удав свою жертву. — Если за это время ты не найдешь мое обручальное кольцо, клятва исполнится, и тогда тебя постигнет та же участь, что и меня.

Она ударила курицу в клюв и издевательски расхохоталась.

— Почему бы тебе самому не положить всему конец, а? Ведь все уже умерли. Твой отец. Мирочка. Я сама. Твоя мать представляет собой не более, чем растение. Ну, что тебя держит? Давай. Пятый этаж — это достаточно высоко.

Я выпрямился, весь дрожа, захотел коснуться лица моей жены, ее носа, рта, волос, но Эва вместе с курицей вдруг исчезли.

— Почему? — простонал рядом чей-то голос, пока я катался, запутавшись в простынях, и по моему лицу струйками стекал пот. — Почему?

Потому что я, любезные мои, еще один раз в своей жизни захотел любви, захотел любить и быть любимым. Да, еще один раз! Потом можете прийти за мной, исколошматить дубинками, повесить, расстрелять, если хотите. Как тех бедолаг из царской семьи. Но вслух я ничего не сказал; просто не мог. Потому что в голове у меня были одни тараканы и слезы.