Дело было на рассвете. Постов, до дьявольской беспечности, мы не выставили, потому что у маньчжуров, мол, руки коротки!

Я еще спал, когда Васька-Жги пятки ворвался в мой шалаш.

— Вставай, атаман, маньчжурские мужики за нашими головами идут!

Пока я надевал «сбрую» и прислушивался к начавшейся лагерной суматохе и ругани: «Какие такие мужики идут?.. Сбрендили спьяну!..» — мне бросилось в глаза радостно-взволнованное лицо жены.

— Рада поди стерва!

И как-то горько вдруг мне стало на душе. Но я только взглянул на нее исподлобья и помчался выяснять размеры опасности.

На увенчанной каменным карнизом вершине «Собачьей головы» царила полная растерянность. Все уже успели убедиться, что на сей раз не уйти… Как зверь, рыскал я по вершине, перегибаясь и вглядываясь то туда, то сюда, в усеянные кустарником скаты, и везде мой взгляд натыкался на конных маньчжуров, оцепивших гору, как железным кольцом.

— Что, черти! Прозевали? — рычал я с налитыми кровью глазами на попадающихся людей: — С бабьем возились?!. А?

Все молчали, только откуда-то сбоку донесся спокойный голос Ерша-Белые ноги, прозванного так за свои опорки:

— Не шуми, атаман! Сам ты больше на бабу глаза таращил, чем порядок блюл!

— Руби засеку, чертово отродье! — закричал я, почуяв изрядную долю правды в словах Ерша.

Опешившие станичники зашевелились. Моментально появились топоры, и все с каким-то остервенением навалились на работу; рубили и приволакивали целые деревья, прикатывали громадные глыбы камня, — засека росла.

Но меня это не утешало: конец был ясен — отгуляли! Было единственное, на что я хоть сколько-нибудь надеялся, — что перед атакой маньчжуры вышлют парламентеров и предложат сдаться, а там можно будет поторговаться: сперва соглашаться, а потом отказываться. Канитель тянуть и всячески выигрывать время, чтобы как-нибудь обмануть и прорваться.

Далеко внизу протрубил рог. Бурые ряды по долинам задвигались, заходили волнами, — всадники слезали с коней. Край солнца показался на горизонте и брызнул снопами золотистых лучей. Кое-где блеснули перистые шлемы вождей. Строятся.

Если теперь не вышлют парламентеров, то — никогда! Нет двигаются! Медленно, но уверенно, как сама смерть!

Они еще далеко, но мне кажется, что я слышу шорох бесчисленных шагов. И, прислушиваясь к отдаленному гулу, я начал свирепеть: как же… за нашими головами идут! Ладно же, пусть тогда это будет веселая смерть!

Я вскочил на самый высокий камень и крикнул что было силы:

— Эй, ребята, висельники, кандальники, отпетые головы! Хорошо ли погуляли по миру за Уралом — за камнем?

— Хорошо погуляли, атаман!

Было ли пито, бито и граблено?

— Было и пито, и бито, и граблено! — хором отвечали разбойники.

— А довольно ли было бабья, станичники?

— И бабья хватало!

— Так вот, братцы-станичники, — пора и честь знать. Отзвонили — и с колокольни долой. Без попов нас сегодня отпевать пришли, и отпоют… Так не жалей, братцы, пороху в последний раз! Чтоб веселей окочуриться хмельной голове! Да бейся так, чтобы черти на том свете в пояс кланялись!!!

Я выдержал паузу и обвел всех глазами. Мои лохматые бородачи закивали головами и в один голос закричали:

— Орел — наш атаман! Дюже правильно сказано? Чтоб черти…

И тогда я ударил в ладоши и заплясал на камне, притоптывая ногами:

Кубарем выкатились из засеки Сенька Косой, Митька Головотяп, да Ерш-Белые ноги и с гамом и присвистом пустились вприсядку. Пулями вылетели еще другие, и все завертелось и заплясало у обреченной засеки.

Я смотрел на беснующуюся перед концом ватагу, присвистывал и притаптывал вместе с ними, но в то же время зыркал на приближающегося врага.

— Будя! По местам, ребятушки! Пали… бей! Так их пере-этак…

В следующую секунду уже захлопали самопалы, задымились камни… В этот момент я в последний раз оглянул опустевшую площадку и увидел свою жену, которая молча наблюдала эту сцену.

В эту именно минуту я как-то особенно остро почувствовал всю ее нелюбовь ко мне и с горькой усмешкой бросил ей:

— Не горюй, красавица, — сегодня меня убьют!

Она оставалась стоять, как изваяние, с каменным лицом…

Уже все закипело кругом, и как прибой у скалистого утеса в бурю со стоном отбегает назад, — так и первые ряды маньчжуров, высоко взметнув руками, опрокинулись назад под целым смерчем дыма, огня, пуль… Но, как прибой не устает громить скалу, — так же наступающие поднялись волной… Уже не успевали заряжать ружей, и над засекой все чаще стали взметываться топоры, секиры, и уже вся гора, как муравьями, кишела наступающими.