Шрифт:
Никто не хочет понять, что вся эта злоебучая творческая продукция — это всего лишь мой индивидуальный SOS!!! Но никто не приходит…
И пишешь снова, пишешь опять, думаешь, что теперь-то уж их (вас) прошибет, теперь-то уж поймут, теперь уж спасут меня… и хуй мне!.. Хуй! Огромный толстый хуище в жопу неразработанную мою!
И лезет хуища эта сквозь всё тело, все внутренности, пробивается в мозг, и тонут все мысли в беспощадной сперме его.
И при чем, при чем же здесь книги, Митя? Опомнись, какие книги, какое, на хуй, искусство! Я сам филологом без пяти минут был. На часах стоял за пять минут ещё до того. Стоял в очереди за пятью минутами счастья как-я-хочу. А хочу-то я всего лишь девочку мою единственную и любимую. Лечь с ней, уснуть, обнявшись, или смотреть в темноте друг другу в глаза, и чтобы тихо было, не было вокруг никого, а всё равно говорили шёпотом. Где ты, малыш? Как зовут тебя? Кто ты? Когда? Девочка, девочка, девочка, девочка, девочка, девочка, девочка…
Господи, попались мы с тобой. Иначе говоря, меня и господи за жопы взяли. Кто взял? Хуй знает…
Ходили мы с Дуловым, ходили с другом моим, почём-всё-нам-нипочем грузили друг друга зря. Расстались около часа ночи. И Дулов-апостол молвил впотьмах: «Всё-таки, Скворцов, ты прав, конечно». В чём прав? В чём прав Скворцов-апо-СТОЛ — об-стол? Ёб твою мать! В чём?
Мама попросила меня, мама меня попросила: «Убери кота, пожалуйста!» А тот пригрелся, урчит. Как такого убрать? Как так можно? Как это, взять и убрать? Убрал.
Ведь вы подумайте, дорогие мои человекушки, все мы умрём, и не останется от нас ни хуя, ни хуяшеньки!.. Ведь сколько раз вы читали об этом, сколько раз слышали, но никак ни хуя. Ни хуя-то не останется от несчастных человекушек нас. Ни хуя… Вовеки никто не вспомнит и не пожалеет. Никто…
Никого…
Good day, sir!
Ты прав, все изменилось, причем для меня в одну секунду. На самом деле, во мне всегда было «потаенное знанье… о любви…», но в одну секунду я почувствовала, что «миновали случайные дни и равнодушные ночи». В одну секунду я обрела жизнь, веру и саму себя. Да, не удивляйся, пожалуйста, — саму себя. Когда мы в телевизоре играли в свой «Образ», там была очень хорошая девочка Таня Смолярова, и она читала стихи про «Маленького принца», где были слова: «Но можно глубину свою обидеть». Так вот, я поняла, что до сих пор эту глубину обижала. Сейчас у меня очень блоковское настроение, поэтому я его все время цитирую. И мое состояние лучше всего передать его словами:
Но столетья прошли, И продумал я думу столетий. Я у самого края земли, Одинокий и мудрый, как дети. Так же тих догорающий свод, Тот же мир меня тягостный встретил. Но ночная фиалка цветет, И лиловый цветок её светел. И в зеленой ласкающей мгле Слышу волн круговое движенье, И больших кораблей приближенье, Будто вести о новой земле. Так заветная прялка прядет Сон живой и мгновенный, Что нечаянно Радость придет И пребудет она совершенной.Сейчас я вдруг подумала, что его стихи на тебя могут произвести другое впечатление. То, что я хотела сказать, — это необыкновенная, неуловимая тонкость чувства (доступная, может быть, лишь Мандельштаму и Блоку — никому кроме них её не удавалось выразить), тайное, внутреннее знанье и, — нечаянная Радость, которая пребудет совершенной.
Прости, что я так углубилась в себя, но мне необходимо осмыслить, осознать новую себя — «дойти до самой сути». (К списку использованной литературы прибавился ещё и Пастернак.) Особенно ясно я сейчас чувствую, что я — «with the love of the past» — с любовью к прошлому, в прошлом — по-английски это звучит изящней. Так говорила про меня одна из трех моих любимых учительниц Ольга Маратовна.
Мне кажется почему-то, что вся история (эта, наша история) на самом деле какая-то не из двадцатого века. Сама я века из XVIII–XIX — это сказал уже другой любимый учитель, Лернер: «Милочка у нас девушка из XVIII-го в». (Может быть он поэтому меня и любил.) А ты вообще довольно средневековый рыцарь Прекрасной Дамы (хотя «Прекрасная Дама» — это не обо мне). Если честно, то осознание собственной несвоевременности иногда очень тяжело. Но сейчас этой тяжести я не чувствую. Мне снятся только веселые думы. Или только кажется? Или все узнается?
Мила.(Приблизительно начало второй декады декабря 1989-го года.)
Я кота к себе позвал, вместо мамы, а он уже не пошел. Поздно. Обиделся. Что теперь?..
Сегодня эксперимент. Детишки мои слушают «Весну священную», не зная ничего ни о Стравинском, ни о ХХ-ом веке вообще. Чем-то это закончится? Вот как раз моя любимая темка. Одна из любимых.
А пишу-то я сейчас черным фломастером. Грифель у него тоненький, остренький, как язычок искомый. Писать легко, нежно как-то писать, как будто ласкаешь кого-то. (Звонок! Он ничего не означает. У меня другое расписание.)
Раньше у меня был такой же фломастер, только синий. Он тоже был нежный и легкий. Кайф был. Был у меня кайф. Кайф синим фломастером писать. Что угодно писать, а всё в кайф! Люблю тонкие фломастеры я. Приятно ими писать, как будто ласкаешь кого. Интересно, хотела ли меня архангелогородка Люда? Шарфик заботливо поправляла на мне, когда уезжали. Уезжали мы с оркестром, и так и не поеблись с энтой Людушкой-голубушкой первоапостольной. Архангелогородкой.
Классный композитор Стравинский! (Не думайте, я могу о неми профессионально сказать. Я — мальчик учёный. Много умных словечек знаю: менталитет, трансценденция, экзистенциализм, маргинальность, амбиент, дегуманизация, нойз, синкретизм, поебень, поебеньталитет и т. д.)
— Нынче же будешь со мной в раю!
— Що цэ такэ?
— Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко, — Имярек-апостол сказал и покинул. Покинул, покинул…
Пиписька-пиписька, сколько мне жить осталось? (Неплохая сентенция для урока по музыкальной литературе, isn't it?)
Шёл по лесу солдат. Возвращался с войны. Грустен был этот солдат. В последнём сражении потерял он огниво. Где потерял, где искать, что делать, чем обязан потере внезапной такой?
За спиной остались поверженные города и пылающие станицы. Простой солдатский флаг развевался над царьградским рейхстагом, Лондоном, Вавилоном, Мемфисом и Афинами, не говоря уже о Москве и Архангельске.
Но грустно было солдату. Неприкаянно, неловко, неуютно. Отсутствовало огниво как факт.
Уже подписана была капитуляция. Уже победили наши. Уже разгромлены были татаро-германские орды мусульманских молодчиков. А огниво отсутствовало как факт. И в списках не значилось. И без вести пропавшим оно не считалось, ибо отсуствовало как факт. Лишь в сереньком солдатском воображении, лишь в скудной воинственной памяти существовало оно.
Уже до охуенья земного возрадовался Лев Гумилёв. Уже почили в радости скотской остальные герои конкурсной мелодрамы, а огниво отсутствовало как факт.
Шёл солдат, шёл, плакал, сопел себе дырочкой в правом боку, — вдруг видит, сидит на пеньке какая-то старая седенькая какашка.
— Ты хто? — вопрошает солдат.
— Я старый вонючий дедушка Андерсен… — отвечает какашка.
— Ёб-твою-душу-мать! — воскликнул солдат и пристрелил дедушку. Отрубил солдат мертвой какашке ноги, руки, голову, а хуй на костре запёк и сожрал без тени иронии. Голод, как известно, не дядька!
И вдруг заговорил в солдате внутренний голос. Ласково так, певуче заговорил, словно девицу какую солдат проглотил, а не хуй стариковский.