Шрифт:
– Де Голль. Вот кто закончил эту войну. Я прав, Линн?
– Умница. Налейте мне вина, умница. Вас ведь не затруднит?
Когда она успела выпустить из рук бокал?.. Все это время они маячили передо мной все в тех же пятнадцати метрах – Линн и бокал – и вот теперь бокал чудесным образом отделился от Линн, теперь он гораздо ближе ко мне, чем к ней, стоит себе на вытертых до блеска перилах.
Конечно же нет, Линн. Нисколько не затруднит.
Мое вранье так же сентиментально, как и патриотизм сладкой парочки де Голль – Арди, – и так же бессмысленно: меньше всего мне хотелось бы вернуться на крошечную цветочную Голгофу. Но желание дамы – закон, тем более для испанца, тем более – для испанца в Париже, и я беру в руки оставленный Линн бокал.
Чтобы ровно через секунду ощутить его холод.
Это не отстраненная холодность стекла, ничего похожего, холод явно живой, несущий в себе смутную угрозу всему моему существованию; проклятый дом, в котором все предметы словно сговорились угрожать мне. Холод явно живой, должно быть, таким парализующим живым холодом веяло бы от брюха кобры или речной гадюки, лишь теперь детская мечта о дружбе со змеями оказалась похороненной окончательно, лучше уж дружить с Линн, только она способна вывести меня отсюда.
Да. Именно так: мне бы хотелось дружить с Линн. Или с волками, но с Линн все-таки больше.
Змеиная сущность бокала занимает меня настолько сильно, что возвращение к розам проходит почти незамеченным. Тут-то я и сталкиваюсь нос к носу с главной неожиданностью: от сотен живых цветов не осталось и следа. Маленький холл по-прежнему забит банками, вот только их содержимое заставляет меня поморщиться: это не розы, не те розы, которые окружали меня десять минут назад. Это не розы, в самом деле, как можно назвать розами их жалкое мумифицированное подобие? Ссохшиеся цветочные головки кажутся чересчур светлыми от налипшей на них пыли; я бы назвал оттенок серебристым, если бы от него за версту не несло ритуальным кладбищенским пафосом. Точно такая же пыль толстым слоем лежит и на банках, и на журнальном столике. Судя по всему, ей несколько десятилетий, никак не меньше.
PARIS LOUNGE: BAD WHEATHER 42
– …He обращайте на меня внимания… Я подожду.
– Тогда вам придется подождать за дверью. А лучше – заночевать там. Пепельница справа, на подоконнике…
– Я не курю.
– Ладно, девочки, на сегодня все… Ну?..
– Гаэтано Брага?
– Он самый. Чем обязан?
– Меня зовут Бланшар. Инспектор полиции Дидье Бланшар. Вот мое удостоверение.
– Можно обойтись и без него. У вас на физиономии написано, что вы инспектор.
42
См. Прим. 11
– Не очень-то вы вежливы.
– Ненавижу фараонов. Задавайте ваши вопросы, только покороче. У меня съемка через сорок минут.
– Я не задержу вас надолго.
– Ха. Я вас вообще не задерживаю.
– Меня интересует Ги Кутарба.
– Мужчины – не мой профиль. Я не снимаю мужчин.
– Мне нравятся ваши работы, Гаэтано.
– Дешевый понт для приезжих. Вы наплетете все, что угодно, лишь бы выудить из меня интересующие вас сведения…
– А вам есть что сказать?
– Не хватайте меня за язык.
– И не собирался. А что касается ваших работ – они мне действительно нравятся. Я был на одной из ваших последних выставок. Впечатляет.
– Зуб даю, если вы там и были… вы пускали слюни у портретов этой сучки Ингеборг Густаффсон.
– Не стоит мне хамить, мсье фотограф.
– Иначе что?
– Иначе я поднатужусь и вспомню, что года два назад вас прихватили за задницу с детской порнографией. Дело с трудом удалось замять, и вы отделались легким испугом. Но мне ничто не помешает дать ему ход теперь. А если покопаться, то это окажется не единственным вашим грешком.
– Чего вы хотите?
– Замечательные у вас раковины… Коллекционируете?
– Чего вы хотите?
– Вот эту раковину… Шутка. Вы не поверите, но в детстве морские раковины увлекали меня гораздо больше, чем люди…
– Так и знал, что в парижской полиции полно извращенцев.
– Я предупреждал вас, Гаэтано. Не стоит мне хамить.
– Чего вы хотите?
– Честного рассказа о Ги Кутарба. Вы ведь друзья?
– Боюсь, что разочарую вас. Мы не друзья.
– Ну надо же… Я общался с уймой людей, знающих Ги. И никто, никто не назвал его своим другом. Странно, правда?
– Какие претензии ко мне?
– Это просто странно, не более.
– У меня тоже нет друзей. Что с того?
– У вас есть ваши раковины.
– Одно из другого не следует. Я фотограф, а фотограф смотрит на мир через камеру. Иногда такое можно увидеть… Подцепить мизантропию так же легко, как и насморк. Только мизантропия в отличие от насморка не вылечивается.
– Ги бывал у вас…
– Ну и что?
– Довольно часто.
– Каждый первый понедельник месяца. Ну и что?
– О чем вы говорили?