Настоящие ямакаси мелькали на экранах года два назад. Они пришли на смену навязшим на зубах монахам Шаолиня, они жонглировали крышами, взнуздывали верхние этажи зданий, оставляли следы на абсолютно вертикальных стенах; беспринципный монтаж, вот как думала тогда Васька, либо – «все трюки выполнены профессиональными каскадерами, не пытайтесь их повторить». Выходит – не монтаж.

– А ты в хорошем настроении?

– Вроде того.

К чему относится это татуированное «вроде того»? К реке, к крышам; к тому, что он управляет воздухом и только что продемонстрировал это потрясающей девушке (последние года три Васька воспринимает себя не иначе, как потрясающей девушкой); к мятой сигарете с привкусом смородинового листа.

– Ты смелая, – особого восхищения в голосе Ямакаси не чувствуется, он просто констатирует факт. – Только не думай, что в следующий раз получится так же гладко.

– Я не думаю.

– Вот и умница.

– Расскажи о себе. Чем ты занимаешься, кроме того, что бегаешь по крышам?..

Васька не очень любит задавать этот вопрос: что бы не ответил собеседник, он автоматически получает право на симметричное а чем занимаешься ты?

А я – такая потрясающая – до сих пор не покорила ни одного семитысячника, не принимала участие в гонках «Париж – Даккар», не топтала снегоступами предбанник Арктики, – и к тому же варю бездарный кофе в бездарной забегаловке, ты и глотка не сделаешь, не поморщившись.

– Ничем. Или всем понемногу. Какой ответ тебя устроит больше?

– И тот и другой.

– Вообще-то, у меня есть лицензия на занятия промышленным альпинизмом.

Табак в Васькиной сигарете едва слышно потрескивает, на смену смородиновому запаху приходит запах жженой бумаги; промышленный альпинизм – вот о чем она мечтала. Вот что могло составить ее счастье, раз уж она приклеилась намертво к этому чертовому Городу. Представить себя в роли промышленного альпиниста Ваське не составляет особого труда – о-о, она справилась бы с этим в два счета. Другое дело – Ямакаси. За купол Троицкого собора заходит солнце, и в его лучах Ямакаси похож на птицу Кетцаль. Когда-то давно блаженная дурочка Мика пыталась рассказать ей об этой птице, да только Васька и слушать не стала, жаль. Но и без того Васька уверена – Кетцаль, Кетцаль.

Кетцаль, повелительница всех диковинных птиц, сидящих на антеннах, хотя в случае с Ямакаси, скорее, – повелитель. Зачем повелителю какая-то дурацкая лицензия? Это во-первых. И во-вторых – татуировки. Они лениво омывают кожу Ямакаси, и волосы Ямакаси, и глаза Ямакаси – с таким же налетом ленцы, восточной созерцательности. Он никогда не будет делать то, что ему не нравится. Никогда не будет добывать в поте лица хлеб насущный. Удивительный он человек.

Или все же – птица?

– …Ха! Ты купил эту лицензию, признайся.

– Украл. А ее хозяина – убил. И забрал все остальные документы. Без документов у вас здесь не проживешь.

Ваське неожиданно становится весело – еще веселее, чем минуту назад. Не потому, что она не поверила ни одному слову Ямакаси, напротив – поверила. Но даже слово «убил» в его исполнении выглядит каким-то праздничным, керамическим, терракотовым: как древний сосуд для благовоний, как блюдо для жертвоприношений. В мякоть плодов, лежащих на блюде, так и хочется вонзить зубы, к ним приклеились перышки, лепестки, одинокие травинки; по ним ползают муравьи, а Васька всегда испытывала слабость к муравьям.

Как теперь испытывает слабость к Ямакаси.

– Я бы никого не смогла убить…

– Тебе только кажется, что не смогла бы.

– Может, и так. Однажды я едва не пришибла котенка. Он не хотел сидеть на руках, не хотел мурлыкать, не хотел привязываться ко мне.

– И ты расстроилась?

– Очень. А ведь мне было нужно совсем немного…

– Чтобы он мурлыкал?

– Чтобы он любил меня.

– Это проблема, – вполне серьезно замечает Ямакаси.

– Теперь уже нет.

– Нашла котенка, который тебя полюбил?

– Просто отказалась от мыслей о любви. Теперь сплю спокойно.

– А эти парни… Они вроде бы к тебе неравнодушны. И были бы не прочь… помурлыкать у тебя на руках.

– Меня они не интересуют.

– А я?..

Это не флирт в привычном понимании. И в самом вопросе гораздо больше детского любопытства, чем примитивного мужского желания вступить в борьбу за самку – вдруг что обломится. Ямакаси вовсе не горит желанием обладать ею, такие вещи Васька просекает моментально. Тогда чего он хочет?

– Говорят, у тебя есть заветное слово.

– Какое еще слово? – удивляется Ямакаси.

– Слово или заклинание. Ты произносишь его прежде, чем прыгнуть. Это правда?

– Враки.

– Так-таки и нет ничего?

– Ну-у… Почти. Хоть я и не люблю раскрывать свои тайны, но тебе скажу…

Только что они сидели на краю крыши, как старинные приятели; сидели и обменивались ничего не значащими репликами про убийство, любовь и котят – а теперь Васька ощущает лопатками нагретое за день железо. И не видит пи куполов, ни реки, а лишь высокий, категорически не желающий темнеть небосвод. Грозовой фронт справа – лицо Ямакаси. Он заслоняет четверть неба, затем – треть, и вот уже безраздельно властвует над Васькой. Перистые облака бровей, кучевые облака скул, один глаз – луна, другой – солнце (и солнце, и луна не круглые – вытянутые, ущербные); то, что казалось щетиной, – на самом деле тоже татуировки.