Шрифт:
– Ты куда-то спешишь? – спрашивает он.
– Спешу закончить разговор. – Васька пытается выскользнуть из рук Ямакаси – напрасные усилия, дохлый номер.
– Разве мы не договорили?
– Нет. И вообще, невежливо уходить не попрощавшись, особенно если дело касается девушки.
– Странно, мне показалось, что заветное слово я тебе сказал. Разве не этого ты от меня добивалась?
– Нет. Я хотела предложить… одну вещь. Тебе совершенно необязательно уезжать из Питера. Ты можешь пожить у меня.
– Сколько?
– Сколько хочешь. Пока не надоест.
Васька сама себя не узнаёт, и это при том, что совершенно не чувствует себя влюбленной или как-то по-особенному очарованной Ямакаси. До сих пор все ее парни оставались в мастерской на ночь, на две – в лучшем случае на неделю. Они оставались ровно до тех пор, пока не надоедали Ваське хуже горькой редьки. Или не начинали зачитывать вслух буклеты из магазина «СпортМастер», куски из скучнейшего Толкиена, или куски из косящего под философа болвана Коэльо, или из Костанеды, мода на которого прошла еще до Васькиного рождения. Таких книгочеев Васька сразу отправляла куда подальше вместе с их гребаными книгами. Вместе со всеми гребаными книгами: один вид книги, или журнала, или бесплатной газеты в почтовом ящике, или рекламного листка, какие почем зря раздаются на улицах – один их вид вызывает у Васьки ярость.
Не слишком ли она неосмотрительна? Вдруг и Ямакаси…
– Ты случайно не читал Костанеды? – осторожно спросила Васька.
– А кто это?
– Писатель.
– Даже не слышал о таком.
– А Толкиена?
– Подожди-ка, – Ямакаси почесал переносицу. – Это который финн? Биатлонист?
– Нет. Он тоже писатель. Но про Коэльо… Про Коэльо ты должен знать наверняка.
– И он что-то сочиняет?
– Еще как! Его и танком не остановишь.
– Должен тебя огорчить, но мой единственный знакомый Коэльо был ослом в алма-атинском зоопарке. У него на клетке еще табличка висела: «Осел домашний». А чего ты так паришься по поводу писателей?
– Я не парюсь.
– Дело в том, что я не читаю вообще. Так что извини, поддержать беседу на этот счет не смогу.
– И не надо.
– Правда? А то я как-то забеспокоился даже.
– Да пет, все в порядке. Теперь уж точно в порядке.
– Я когда спрашивал – сколько… Я имел в виду, сколько нужно будет платить тебе за хату…
– Нисколько. С чего ты взял, что нужно платить? Я ведь пригласила тебя просто так.
– И… никто не будет против?
– А некому быть против.
– Ты разве живешь одна?
– Да, – сейчас Ваське совершенно не хочется думать о блаженной дурочке Мике, провалиться бы ей пропадом, но внутреннее напряжение остается. Рано или поздно терракотовая, керамическая птица Кетцаль столкнется с ходячим сборником кулинарных рецептов, с бледной, вечно ноющей старой девой. Что сделает старая дева? – попытается прикормить птицу. Такое бывало не раз: она вступает в разговор, хватает за руки своими липкими марципановыми руками, щурит свои паточные глаза, округляет губы цвета малинового чупа-чупса – сплошная химия, гадость. Стоит только зазеваться, повестись на чупа-чупсовые губы, как она тут же выложит, какое Васька неблагодарное чудовище, она всю жизнь положила на сестру – и ничего, кроме неприятностей, не получила, может, вы повлияете на нее, молодой человек? вы кажетесь мне очень порядочным…
Ни одного из Васькиных приятелей порядочным не назовешь. Такого слова в их лексиконе просто нет.
– Ты как будто загрустила? – Ямакаси все еще не выпускает Ваську из своих объятий (не самые неприятные ощущения), и ей бы прислушаться к этим ощущениям и подумать, к чему они могут привести (даже вариант мультяшного порно не исключен), – но вместо этого она вынуждена месить в голове бесконечное вязкое тесто по имени Мика. Еще один аргумент (десять тысяч сороковой, сто двадцать пять тысяч девяносто первый) в пользу ненависти к ней.
– Я не загрустила.
– И когда можно… переехать к тебе?
– Когда хочешь. Прямо сейчас.
Пальцы Ямакаси ерошат Васькины волосы, пытаются скрутить пряди в кольцо – ничего не получится, дружок, слишком уж они коротки, а подчинить их себе и вовсе невозможно.
– Значит, не будем понапрасну терять время?
– Значит, не будем. Для начала отправимся за твоими вещами… Ты где живешь?
– Здесь неподалеку, у Сенной площади.
– Тогда пошли.
Дом, где до последнего времени жила птица Кетцаль, и правда оказывается неподалеку – один из тех грязных доходных домов, которые испокон века лепятся к каналу Грибоедова: облупленный фасад, разбитые двери парадных, плакаты «SALE» едва ли не в каждом окне. Представить его обитателей не так уж сложно: алкаши-грузчики с Троицкого рынка; спившиеся старухи, еще в пионерском возрасте видевшие Сергея Мироновича Кирова; азеры, торгующие фруктами и зеленью.
– Подождешь меня? – спрашивает Ямакаси. – Я быстро.
Он и правда возвращается быстро – минуты через три, Васька даже не успевает устроиться на каменной тумбе парапета. Уже издали он машет ей рукой, но вместо того, чтобы подойти, скрывается в ближайшей подворотне.
Подворотня занимает гораздо больше времени, Васька уже начала волноваться, – и напрасно. Сначала она слышит чихание мотора, и лишь потом появляется сам Ямакаси с синим мопедом между ног. Он лихо подкатывает к Ваське и ставит обе ноги на мостовую.