В переговорах, закончившихся Луденским миром, отец Жозеф в полной мере проявил свое необыкновенное политическое мастерство. Его главным противником в дипломатической игре был протестант, герцог Буйонский, человек настолько сильный и одаренный, что на протяжении многих лет, противостоя Ришелье, он мог сохранять почти полную политическую независимость. В конце переговоров Буйон дал монаху такую характеристику, какой мог бы гордиться любой политик. «Этот человек, — сказал он, — проникает в мои самые сокровенные мысли, ему известно то, чем я делюсь лишь с самыми надежными и осмотрительными людьми; он уходит в Тур и возвращается, пешком, под дождем, под снегом и градом, в самую ужасную погоду, никем не замеченный. Клянусь, не иначе как дьявол обитает в теле этого монаха».

Мир, наконец, был заключен благодаря решительному вмешательству Иезекили. Конде не миновала эпидемия гриппа, и несколько дней он был, казалось, на грани смерти. Отец Жозеф воспользовался этим моментом, чтобы самым торжественным образом изобразить ему опасности, которым он подвергнет свою душу, если умрет, оставив страну в когтях гражданской войны. Принц был устрашен, и хотя он выздоровел и прожил еще много лет, причиняя стране беспокойство, тут он быстро заключил мир с королевой-матерью, на чем и настаивал монах.

Луденский мир ничего не решил; гранды восставали еще много раз, прежде чем их окончательно усмирил Ришелье. Решающим этот мир оказался только для отца Жозефа. В переговорах с Конде и Буйоном он зарекомендовал себя перед властями как искусный политик. Отныне он уже никогда не сможет оставаться исключительно миссионером и мистиком. Даже если бы Ришелье не стал первым министром, отцу Жозефу все равно пришлось бы играть роль, пусть и вспомогательную, в политической жизни своей эпохи. В Лудене судьба отвела ему позицию, которую он едва ли мог бы покинуть, даже если бы захотел. И хотя часть его желала ее покинуть, хотя в последующие годы он часто жаловался, что политическая жизнь — это ад на земле, тут же всегда был и Тенеброзо-Кавернозо, наслаждавшийся игрой, которую умел вести так мастерски, был и пламенный патриот, знавший, что цели Бога и цели французского правительства по сути совпадают.

Среди вельмож, собравшихся в Лудене, был один, герцог де Невер, с кем отец Жозеф много раз и подолгу беседовал наедине. Историческая роль этого персонажа ни в коей мере не объяснялась его природными талантами. Подобно Замврию у Драйдена он

И этим сходство не ограничивалось. Он был тщеславен как Бэкингем, так же расточителен и хвастлив — и совершенно ненадежен. Может быть, самым замечательным в нем было свойство, о котором сообщил под присягой один из его слуг: «Он всегда спал с открытыми глазами, и из этих открытых глаз шли такие страшные лучи, что он (слуга) часто пугался и не мог к этому привыкнуть». Секрет необычайного влияния этого герцога крылся в его генеалогическом древе.

По воспитанию и титулу он был француз; по крови — итальянец, грек и немец. Его мать была принцессой Клевской; бабка по отцу — из императорской династии Палеологов; отец — Гонзага. (В одном письме королеве-матери Невер написал, проявив больше осведомленности, чем такта: «хорошо известно, что Гонзага были принцами задолго до того, как Медичи стали хотя бы дворянами».) Принадлежа к роду Гонзага, он мог претендовать, если оборвется прямая линия наследования, на престол одного из важнейших итальянских государств. Через несколько лет вопрос о его праве наследования в Мантуе приведет к войне между Францией и Испанией, и, чтобы уладить ссору, потребуются все дипломатические таланты отца Жозефа. Но пока что герцог интересовал его не как Гонзага, а как Палеолог. Султаны правили Константинополем уже больше полутораста лет; но среди покоренных и униженных греков память о политической свободе и их последних императорах была жива. Герцог Неверский был потомком императоров, и по этой причине жители Пелопоннеса недавно прислали к нему делегацию с просьбой возглавить планируемое восстание христиан против турецких поработителей. Герцог должен был предоставить свое имя и боеприпасы; греки обещали сделать остальное. Невер, жаждавший славы и остро сознававший свою принадлежность к императорской фамилии, испытывал сильное искушение. Но при всей его глупости и импульсивности, у герцога хватило ума понять, что Оттоманскую империю не свергнет недисциплинированное войско горцев-греков, даже под командованием Палеолога. Чтобы восстание было успешным, его должна поддержать военная и морская экспедиция, снаряженная великими державами Западной Европы. Но согласятся ли великие державы употребить на это свои ресурсы? Это был вопрос. И это было темой долгих доверительных разговоров герцога и отца Жозефа.

В эпоху, когда не писали ни вестернов, ни детективных романов, самой увлекательной литературой для мальчика с воображением были, вероятно, хроники крестовых походов. В уме ребенка, росшего во времена Франсуа дю Трамбле, неверные занимали то же место, что и краснокожие в умах школьников недавних времен.

Выросши, большинство людей забывали о неверных, как забывают теперь об индейцах. Не то — Франсуа дю Трамбле. Уйдя в монастырь, он очутился в мире, где неверные были постоянной темой разговоров и даже молитв. Святой Франциск был глубоко озабочен миссиями, мученичеством и возвращением Святых мест. У его последователей эта озабоченность стала традицией. Все францисканцы, включая, конечно, капуцинов, испытывали род профессионального интереса к крестовым походам. К этому профессиональному интересу отец Жозеф добавил свой личный энтузиазм. Его воображение с детства было приковано к Голгофе. Святые места были так же дороги ему, как родина. Освобождение их было делом духовного патриотизма. От Страстей Христовых логика чувства и воображения вела к выводу, что крестовый поход против турок есть одна из высших обязанностей христианина. Размышления на эту тему кристаллизовались у отца Жозефа в форме видений и голосов; Бог приказывал ему трудиться ради крестового похода и неясно намекал на успех. И вот Провидение послало ему последнего из Палеологов, и греки умоляли герцога придти и повести их против неверных. Это было новое призвание, задача более высокая и славная, нежели проповедь равнодушным и заблудшим. В Иезекили вспыхнул энтузиазм. И одновременно Тенеброзо-Кавернозо окинул взглядом политическую сцену и нашел расположение сил необычайно благоприятным для крестового похода. Существующее равновесие в Европе было крайне неустойчивым. Габсбурги, как не уставал напоминать Ришелье, намеревались во имя Контрреформации навязать свое прямое правление или влияние всей Европе. Встревоженные испано-австрийской угрозой, протестантские страны готовились к войне, которую ожидали по истечении двенадцатилетнего перемирия между Испанией и Голландией в 1621 году, — но началась она в 1618-м, в Богемии, восставшей против императора. В регентство королевы-матери традиционная антииспанская политика Франции приняла противоположное направление; но очевидно было, что страх перед усилением Габсбургов рано или поздно заставит вернуться к стратегии Франциска I и Генриха IV. Тем временем все германские государства наращивали армии; громадная военная машина Испании достигла совершенства, невиданного со времен Рима; росла морская мощь Голландии; шведы начали использовать научные методы в военном деле. Вся Европа кишела солдатами, готовыми по первому слову отправиться в поход. Насмешники могли считать крестовый поход абсурдом и химерой; но именно в тот момент истории умный политик нашел бы много доводов в пользу такой идеи. Если бы крестовый поход был организован вовремя, война, которую все считали неизбежной, могла бы быть предотвращена и великие державы примирились бы, объединив усилия против общего врага. Сбылась бы мечта Иезекили о воссоединении христианского мира. События показали, что этот план неосуществим. Но, если мы допустим на минуту желательность истребления огромного числа мусульман, то вынуждены будем согласиться с отцом Жозефом, что во втором десятилетии семнадцатого века не было политики более дальновидной, чем большой международный поход против турок. Насущной практической задачей было убедить великие державы в преимуществах столь дальновидной политики. Ришелье, когда спросили его совета, покачал головой и перечислил препятствия, которые предстояло преодолеть. Но это не погасило энтузиазма у его партнеров; в конце концов епископ согласился сделать все, что сможет, для продвижения этого плана — при условии, что герцог Неверский, предъявляя свои претензии на политическую власть, объединит силы с отцом Жозефом.

Крестовый поход невозможно было предпринять без открытого одобрения и поддержки Ватикана. Поэтому, получив необходимые разрешения, отец Жозеф немедленно отправился в Рим, как всегда пешком. Крестовый поход был не единственным его делом и Невер — не единственной важной персоной, которую он представлял. От Конде он должен был передать объяснения, извинения и просьбу простить его за недавнее сотрудничество с гугенотами; от Марии Медичи — приветствие; от госпожи д'Орлеан — напоминание о том, что ее кальварианки все еще ждут буллы, которая сделает их независимой конгрегацией; а от своего собственного ордена — просьбу о разрешении организовать миссии среди еретиков Пуату.

Камилло Боргезе, правивший в Риме под именем Павла V, был по натуре законником, державшимся буквы, а не духа, педантом и придирой. И, хотя вначале он подозрительно отнесся к упоминаниям монаха о его видениях и откровениях, дар «увлекательной беседы» и «бесконечная ловкость в обхождении с благородными людьми» возымели свое обычное действие. Монах произвел впечатление на папу и в конце концов убедил его. Папа обещал поддержать план крестового похода всей церковной машинерией. Но прежде, чем план будет признан официально, монаху следует прощупать все заинтересованные правительства. Весной 1617 года, когда отец Жозеф покидал Рим, ему были твердо обещаны буллы о кальварианках и миссиях в Пуату и выдано письмо понтифика к испанскому монарху, уполномочившее его вести переговоры о крестовом походе. Он пробыл в Риме долго — в общей сложности около восьми месяцев, — но достиг всего, чего добивался. Больше того: он познакомился с некоторыми высшими чинами римской курии и произвел на них глубокое впечатление своим усердием, честностью и выдающимися талантами. Недели, проведенные в Лудене, сделали его человеком, с которым считалась Франция, месяцы в Риме — фигурой, влиятельной в Церкви. С этой поры мы можем видеть, как он обменивается письмами с нунциями, легатами, кардиналами и даже папским государственным секретарем.