Не менее важны для него были и триумфы, которые покупались за деньги, — дворцы, слуги, столовое серебро, библиотеки, роскошные банкеты, пышные «маски», хореографами которых были епископы, а зрителями — королевы и принцы, вельможи и послы. Врожденная жажда богатства росла с каждым новым глотком. В речи кардинала перед Генеральными штатами в 1614 году есть пассаж, звучащий в свете его последующего поведения крайне комично. Разглагольствуя о желательности использования священников в государственных делах, он заявил, что духовенство «свободнее, нежели прочие люди, от частных корыстей, столь часто вредящих обществу. Храня обет безбрачия, они не оставляют иных наследников, кроме собственной души, и не копят земных сокровищ». К 1630 году говоривший имел официальный доход в полтора миллиона ливров от одних только церковных бенефициев. Основные и побочные доходы вместе с разными мелочами приносили еще четыре или пять миллионов. Из годового дохода на себя он тратил по четыре миллиона ливров (ежегодная субсидия Франции шведским союзникам была меньше миллиона), а в конце каждого года откладывал столько, что смог оставить своим племянникам и племянницам состояние в несколько десятков миллионов. Учитывая, что покупательная способность ливра в начале семнадцатого века равнялась семи или восьми золотым франкам, приходится признать, что для человека, чье занятие не поощряет «накопление земных сокровищ», кардинал справился вполне недурно.

В число «вещей большей доблести», которых вожделел Ришелье, входили не только деньги и власть. Его терзала жажда литературной славы. Он содержал артель из пяти поэтов, которые должны были писать пьесы по его планам, а когда один из них, Корнель, написал «Сида», кардинала замучила зависть, и перьями нанятых критиков он пытался доказать, что трагедия нисколько не заслуживает выпавшего ей успеха.

Случай Ришелье, как ясно из его биографии, не составил бы трудности для Искусителя. Сатана «Возвращенного Рая» ненамного умнее бедняги Велиала; но чтобы выудить столь откровенно алчную щуку, какой был кардинал, требуется лишь самый минимум хитрости. Любая из традиционных «вещей большей доблести» годилась в наживки для Ришелье. Отца Жозефа, напротив, мерцание этих жестяных блесен нисколько не манило. Для него требовалась наживка более тонкая — нечто более ценное по своей сути, чем власть, деньги, слава, какое-то намного более убедительное и привлекательное, нежели «вещи большей доблести», подобие истинного Блага. О таких искушениях Сатана «Возвращенного Рая» не говорит ни слова — потому, разумеется, что сам автор поэмы не подозревал об их существовании.

И от природы и благодаря пуританскому воспитанию, Мильтон был гордым стоическим моралистом. Усердно культивируя самодостаточность и «самоуважение, основанное на праведном и правом», всю жизнь он прожил в счастливом неведении того, что религия есть прямая противоположность самодостаточности и самоуважения — а именно, безоговорочное подчинение Богу, который не просто многократно увеличенный добродетельный пуританин, но и качественно иное существо, несоизмеримое с человеком даже в самих высших и праведных его проявлениях; несоизмеримое, и все же снисходящее до встречи с теми, кто готов выполнить условия, при которых эта встреча может состояться, — кто готов принести в жертву все элементы своей личности — как постыдные, так и самые достойные. Христос Мильтона ни разу не называет окончательной и безусловной причины, заставляющей его отвергнуть и богатство, которое помогло бы ему «творить добро», и власть, с помощью которой он установил бы «царство небесное». Эта причина — в том, что Сын Божий таков, каков он есть, лишь благодаря непрерывному и совершенному переживанию Божественного присутствия; и в том, что к непрестанному и совершенному переживанию Божественного присутствия неспособна душа, поглощенная богатством или властью. Поэтому «Возвращенный Рай» — на удивление неинтересная и бестолковая книга. Его верифицированные рассуждения — это многословные схватки между Сатаной, то есть Джоном Мильтоном в его безоглядных мечтах («он был, сам не зная того, сторонником Дьявола» [46] ), и Спасителем, то есть тем же Джоном Мильтоном, но уже в его идеальном варианте, в своего рода исправленном и роскошном издании.

По-настоящему умный Сатана прочел бы жития святых и сочинения мистиков, а прочтя, понял бы, как обращаться со столь искренними и набожными искателями совершенства, как отец Жозеф. И разумеется, в отличие от мильтоновского измышления, реальный Сатана понимал, как обращаться с монахом; поскольку реальный Сатана — это та часть каждой личности, которая мешает этой личности умертвить свою самость и воссоединиться с высшей реальностью. Поэтому ум, проницательность, духовность Сатаны всегда точно пропорциональны уму, проницательности, духовности того человека, в котором он действует. Сатана Мильтона обладает умом, проницательностью и духовностью великого поэта, который был еще и гордым, страстным стоиком; Сатана Ришелье — свойствами великого политика, исповедующего похожую стоическую этику, но с намного меньшим успехом обуздывающего свои более темные и разрушительные страсти. Сатана, соблазнявший отца Жозефа политикой, — нечистый иного и более интересного рода. Его задачей было искушение человека, не только давшего обеты бедности и смирения, но и натренированного — годами теоцентрических духовных упражнений — до состояния, в котором он искренне не желал денег и был более или менее равнодушен к власти. О славе же — прижизненной или посмертной — отец Жозеф совершенно не заботился. Как политик, он трудился без картинности и шума, намеренно держась в тени; как автор, искал анонимности, а большинство своих сочинений предпочел оставить неизданными. Одним словом, рядовые «вещи большей доблести», которыми соблазнялись люди исключительных способностей, его нисколько не привлекали. Чтобы поймать этого человека, нечистому нужно было стать намного умнее и тоньше, чем Сатана «Возвращенного Рая».

С пути мистического совершенствования отца Жозефа сбил целый набор тесно взаимосвязанных искушений — искушение исполнять то, что представлялось ему долгом, творить то, что казалось внешней волей Божьей; искушение неверно понять волю Бога и выбрать вместо высшего долга низший; и искушение поверить, что неприятная задача праведна просто потому, что она неприятна. Рассмотрим три эти искушения подробнее.

Отец Жозеф, как мы видели, был пылким патриотом и роялистом. Родившийся и выросший в период гражданских войн, он питал настоящую страсть к национальному единству, к порядку и к единственной в то время гарантии обоих этих благ — к монархии. Разум превратил эту страсть в религиозный принцип, опираясь на восходящую к крестовым походам веру в божественную миссию Франции и на недавно распространившуюся доктрину божественного права королей. Первый догмат содержался во фразе Gesta Dei per Francos; самым сжатым выражением второго стал лозунг Боссюэ: «Король, Иисус Христос, Церковь — три имени Бога». Ганото, биограф кардинала Ришелье, пишет о нашем капуцине, что «он посвятил себя двум высоким целям, поглотившим его жизнь, — Богу и Франции, и, всегда готовый трудиться и сражаться ради того и другого, он никогда не отделял одно от другого, всегда откликался на зов внутреннего убеждения, состоявшего в том, что Франция — орудие Промысла, а величие Франции Промыслом предопределено». В случае истинности этих догматов — а отец Жозеф горячо в них верил — очевидно, что его долгом было взяться за политические труды ради короля и отечества, если его призовут. Это было его долгом, потому что ex hypothesi [47] политические труды были такой же подлинной волей Бога, как и труд проповеди, наставления и созерцания.

Теперь мы переходим ко второму искушению — искушению неверно понять волю Бога. Одну из непосредственных причин для такой ошибки мы уже указали: отец Жозеф верил, что дело Божье и дело Франции неразделимы. Теперь мы должны выяснить, почему он выбрал такую веру. Этому, видимо, есть две причины. Первая та, что условия воспитания создали в нем мыслительные и эмоциональные привычки, от которых, несмотря на многолетние старания истребить в себе ветхого Адама, он так и не сумел избавиться. Ко второй нам дает ключ проницательное замечание Виктора Кузена. В одном из своих этюдов о нравах семнадцатого века этот философ-историк сказал об отце Жозефе, что «он был человеком без личного честолюбия, но с безграничным честолюбием ради Франции, которую он считал великим орудием Промысла». Несмотря на чтение теоцентрических моралистов, несмотря на все свои раздумья о верных отношениях между Богом и человеком, отец Жозеф упустил из виду, что бескорыстное честолюбие — такая же помеха мистическому союзу, как и честолюбие личное, что желание прославить Францию всего на шаг отстоит от «вещей большей доблести» Сатаны. И если личное честолюбие считали нежелательным все моралисты, то лишь самые глубокие теоцентрики распознали пагубность бескорыстного честолюбия на благо секты, нации или другого лица. Огромному большинству человечества подобное честолюбие кажется вполне похвальным. Потому-то оно так опасно для добродетельных людей, даже для стремящихся к святости, вроде нашего капуцина. Отец Жозеф избавился от личного честолюбия; но, самоотверженный слуга промыслительной Франции и богопоставленного Людовика XIII, он мог по-прежнему потакать связанным с честолюбием страстям — и более того, потакать им без всякого чувства вины. Говоря цинически, он мог подсознательно наслаждаться всеми прелестями коварства, власти и славы, сохраняя убежденность, что творит Божью волю. Хранить эту убежденность ему было тем легче, что он старался, если обратиться к терминам отца Бенета, активно уничтожать свои политические действия, даже в момент их совершения. Насколько эти действия были «уничтожимы», отдельный вопрос, который придется обсудить позже. Пока что достаточно сказать, что отец Жозеф к такому активному уничтожению настойчиво стремился.

Последнее, что соблазнило отца Жозефа бесповоротно посвятить себя политической карьере, — это крайняя сложность и, по крайней мере — для его натуры, тягостность политической карьеры. Пусть Тенеброзо-Кавер-нозо упивался интригами и дипломатией, а Иезекили бескорыстно торжествовал при триумфах своего царственного господина — созерцатель, каждый день столько часов проводивший в единении с Богом, мог лишь страдать от того, что отныне большую часть этих часов обязан посвящать государственным делам. Но занятия этими делами были его долгом и волей Бога, который, видимо, пожелал испытать его способности к активному уничтожению. Более того, политическая карьера была делом многотрудным, особенно если ее сочетать — как это с самого начала делал отец Жозеф — с руководством целой конгрегацией монахинь, с должностью папского уполномоченного по миссиям и с двумя, самое меньшее, часами усердной умной молитвы. Этим карьера и привлекала. Ребенком он просил отправить его в школу из страха, что мать превратит его в неженку; а теперь, взрослым человеком, он считал, что обязан принять бремя политической ответственности. Правда, одна часть его души этому бремени радовалась, но была и другая, стенавшая под его тяжестью. Из-за этих стенаний он и считал себя вправе радоваться и в конце концов решил, что, принимая предложение Ришелье, творит Божью волю.

Ришелье разделял убеждения монаха относительно Франции, монархии, тяжести политических трудов и обязательств, налагаемых самой этой тяжестью. Но если для отца Жозефа эти убеждения имели первостепенное значение, то у Ришелье они стояли на втором плане. Даже если бы Франция и монархия ничего для него не значили, в своих природных талантах, в безмерной жажде власти, в страсти к деньгам он нашел бы достаточную причину для занятий политикой.

Отдельные пассажи в письмах и мемуарах кардинала проливают весьма интересный свет на обсуждаемый нами вопрос — из них ясны мысли Ришелье о его политической деятельности, о ее отношении к Богу, ближним и его собственному спасению. Кардинал начинает с четкого разграничения между частной и общественной нравственностью — между тем, что Нибур назовет «нравственными людьми и безнравственным обществом». «Autre chose est etre homine de bien selon Dieu et autre chose etre tel selon les homines» [48] . Если взять конкретный пример такого различия, то порядочный по божественным меркам человек должен сразу прощать оскорбления; но когда оскорбление нанесено обществу, человек, порядочный по человеческим меркам, должен сделать все возможное, чтобы отомстить. «Причина такого различия проистекает из того же принципа, который применяется к двум видам обязанностей. Первая и величайшая обязанность человека есть спасение собственной души, а оно требует от задетого лица не браться за отмщение и предоставить его Богу. А величайшая обязанность короля — спокойствие его подданных, охранение государства и репутации правительства; в каковых целях необходимо наказывать все обиды против государства так решительно, чтобы суровость кары устранила даже помысел о повторном оскорблении».