Вильно, 12 декабря 1812 г.

Время для появления в армии было выбрано Александром I весьма удачно: накануне дня его рождения. В разгар торжественного обеда, устроенного в честь тридцатипятилетия императора, окна домов дребезжали от праздничной канонады. Прервав поздравительные славословия, Александр сказал:

— Господа! Вот оказия… Пока добирался в Вильно, не выходила у меня из головы басня знаменитого пиита Крылова, в коей все мы узнали нашего досточтимого князя: «…с волками иначе не делать мировой…» Именно, господа: до полного снятия шкуры. Европа ждет от нас этого, и наш долг вызволить ее из лап варвара! Что скажете на сей счет, Михайла Ларионович?

Кутузов не спеша дожевал кусок жареного мяса и только после этого ответил:

— Не надорваться бы, ваше величество… Столь быстрый марш от Москвы до Вильно и весьма плохо устроенное снабжение армии магазинами, которое обещалось, однако, быть отменным, сделало наше воинство мало отличимым от неприятельского. Кроме, разумеется, духа. На чем единственно и держимся. Из дальних губерний вряд ли скоро устроится пополнение, а необученных резервистов пускать в Европу опасно, да и противно нашей славе. Отдых, ваше величество, нужен одинаково маршалам и рядовым. Что до врага, то с ним будет покончено, — я не сомневаюсь!

Александр решил уйти от болезненной для его самолюбия темы:

— А что, князь, истинны ли слухи, будто француз увез в Париж награбленное в Москве и ее уездах добро?

— Думаю, ваше величество, что церквам и монастырям многое будет возвращено. Порукой тому сообщения, доставляемые мне командирами частей… Однако ничто не восполнит пепла пожарищ, в коих сгорели богатства, нажитые нами в прежние времена. Здесь, в Вильно, брошено Бонапартом много повозок. Найденные в них вещи прекрасны мастерством и велики ценой. Сдается мне, однако, что это не полная мера того, что хотели бы мы видеть и что составляло обоз самого Бонапарта. Знаю наверняка одно: ни сам он, ни его маршалы не сумели вывезти из России главную свою добычу! Может быть, время прояснит сей предмет, остающийся загадкой но горячности событий и скоротечности прошедших дней?

— Ростопчин уверяет меня, что спас все сокровища Кремля… Но, кажется, его более тревожили настроения московской черни, нежели Бопапартова рать. Все идет к тому, что Ростопчину придется пожизненно носить на себе «крест» поджигателя…

Вечером того же дня, на балу, устроенном в честь императора, капитан Хмельницкий напомнил Милорадовичу о сокрытых в семлевском болоте трофеях Бонапарта. Он надеялся, что прославленный генерал доложит об этом самому царю. Выслушав Хмельницкого, Милорадович дружески похлопал его по плечу и сказал:

— Помилуйте, капитан! Можно ли теперь говорить о таких пустяках… Император в зените славы. Сегодня он — единственный среди нас, кто готов простить Бонапарту многое из того, что тот натворил. Москва — не Петербург. Сокровища Кремля не так волнуют двор, как богатства Северной Пальмиры. Забудьте об этом предмете, голубчик! Цель императора — Париж. Его величество думает о войне, а не о мире. Сейчас для него важнее пушки. Император уже объявил награду по пятидесяти рублей за каждое найденное орудие. — Так не лучше ли, капитан, воспользоваться случаем и храбростию завоевать расположение государя?

Остров заточения

Святой Елены остров, 26 ноября 1816 г.

По иронии судьбы именно англичане, а не русские, которые вынесли основные тяготы борьбы с «завоевателем Европы», решили участь императора Франции, сослав его на вечное поселение на затерянный в безбрежных просторах южной Атлантики остров… Именно здесь произошли события, основой коих явилась опять-таки московская добыча Наполеона.

Две небольшие комнаты — это все, чем располагал Бонапарт в Лонгвуде. Стены одной из этих комнат, где в данный час Бонапарт лежал на софе, были обтянуты темно-коричневой нанкой. Это придавало помещению мрачноватый вид. Всюду по стенам были развешаны портреты, по углам стояли бюсты. Здесь же на столике отсчитывали роковое время часы Фридриха Великого, захваченные Наполеоном в Потсдаме, в резиденции прусских королей. То было время триумфа!

Выстрелы береговой охраны заставили Наполеона вздрогнуть, однако взгляд его тотчас потух, и он перевернулся на другой бок…

Второй день кряду Наполеон заговаривал о смерти с камердинером Маршаном и врачом О’Меарой. Прочих экс-император просто не допускал до себя. Вот и сейчас, после полубессонной ночи, хандра не отпускала венценосного пленника.

— Маршан?

— Я здесь, ваше величество…

— Сегодня же скажешь Монтолону, чтобы продал мое столовое серебро! Пусть едет на базар в Джемстаун и особенно не торгуется. Желательно, чтобы покупателями стали купцы из Европы… Пусть весь мир узнает, каково мне тут при этаком негодяе губернаторе! На худой конец, я могу есть без сервиза. Питаются же собаки прямо с земли?! Дай грелку… Я скоро умру… Да, умру! О’Меара ничего не смыслит в моих болезнях! Позови его…

Хирург королевского английского флота был искренне привязан к Бонапарту, хотя многие на острове полагали, что он — шпион губернатора Святой Елены Гудсона Лоу. Как бы то ни было, но основная связь Бонапарта с Европой осуществлялась именно через О’Меару.

Доктор застал Бонапарта в страдальческой позе: у него действительно случился очередной приступ печеночной болезни.

— Не надо, доктор, увещеваний! Я вызвал вас не для того… Я хочу продиктовать вам свой… то есть ваш бюллетень о моем здоровье. Это конец! Молчите… Мне заранее известно, что вы скажете. Да, я мог уехать в Америку — бежать и тем спасти мое бренное тело. Императору Франции бежать?.. Никогда! Я должен был умереть в Москве! Тогда неудачу московского похода историки свалили бы на моих генералов… Опять эта каломель? Вы отравите ею мой желудок. Я не хочу больше пить эту гадость! Вы слышали: русский комиссар просится в отпуск?.. А ведь он всего полгода на острове. И живет, в отличие от меня, свободным человеком. Что в таком случае прикажете делать мне?