Глашатай встал, и по его сигналу главные двери широко распахнулись. Вошел строй солдат, за ним показались обвиняемые, которых со всех сторон охраняли стражники. Я думала, их закуют в цепи, но нет — они шли свободно. Видимо, то была дань их высокому положению. Двери закрылись со зловещим стуком. Пленников подвели к стульям, стоявшим напротив нас, и по приказу глашатая все сели.

Вот они, мои старые друзья, мои старые враги, облаченные не в простые, грязные и пропахшие потом юбки, как я надеялась, но в собственные роскошные одежды. Косметика на лице, драгоценности. На Паисе — генеральские знаки отличия. При виде всего этого я пришла в негодование, поскольку после моего ареста у меня отобрали вообще все. На вопросы судей я отвечала, не успев ни вымыться, ни одеться. «Но тогда ты была простой наложницей, — напомнила я себе. — Кроме того, все эти люди, включая Гунро, еще не осуждены». Я смело посмотрела на них.

Паис почти не изменился. Он по-прежнему выглядел грязным распутником. Косметика была наложена на его лицо слоями, рот выкрашен в ярко-оранжевый цвет, глаза густо подведены. Заняв свое место, он уставился на меня с угрозой и вызовом, очевидно желая разозлить, но я осталась к нему равнодушна. Когда-то я находила его человеком весьма романтичным. Какой же наивной я была!

Мой взгляд упал на Паибекамана. Он был бледен и смотрел прямо перед собой, сложив руки на коленях. «Вот тебя я ненавижу, — со злостью подумала я. — И с удовольствием буду следить за твоим падением, высокомерный, чванливый человек. Ты использовал каждую возможность, чтобы напоминать мне о моих крестьянских корнях, даже тогда, когда сопровождал меня в спальню фараона, и хотя тебе нужна была его смерть, ты тем не менее радовался, увидев меня в беде. Надеюсь, перед казнью с тебя сдерут кожу».

Взглянув на Гунро, я вновь испытала стыд и жалость, как при нашей встрече в ее каморке. Гунро держалась прямо и спокойно. Она сидела, выпрямив спину и сдвинув свои крошечные ножки в изящных сандалиях. Гунро держала за руку какого-то мужчину, сидевшего рядом с ней, в котором я с удивлением узнала генерала Банемуса, большую часть своей жизни проведшего в гарнизонах на южных границах Египта и Нубии. Коренастый, с обветренным, открытым и честным лицом, он приходил иногда к Гуи, и я хорошо его помнила. «Я не хочу, чтобы он умирал», — подумала я. Хотя вряд ли его обвинят в измене, в отличие от Гуи и Паиса. Слишком далеко он находился от главных заговорщиков. Что касается остальных — Мерсуры, Панаука, Пенту, то я едва обратила на них внимание. Для меня они не значили ровным счетом ничего.

В зале воцарилась тишина. Кто-то кашлянул. Зазвенели чьи-то браслеты. Затем открылась маленькая дверь, и в зал вошел распорядитель. Поклонившись царевичу, он встал посреди зала. На нем была длинная бело-голубая юбка и широкая белая лента, переброшенная через плечо. Голова была обрита. За распорядителем стоял писец с большой кипой папирусов. Слуга поставил перед распорядителем складной столик. Писец занял свое место, и слуга ушел.

Повернувшись к помосту, распорядитель вновь поклонился. Царевич поднял унизанный перстнями палец. У меня забилось сердце.

— Именем Амона, Величайшего из Величайших, Царя всех богов, и священной власти Рамзеса Усер-Маат-Ра, Мери-Амон, Хек-Он, Владыки Таниса, Могучего Быка, Возлюбленного Маат, Вседержателя Земель, Владыки Святилищ Нехбет и Уатхет, Повелителя Празднеств Та-Тенен, Гора Золота, Повелителя Времени, Защитника Египта, Покорителя Чужих Земель, Победителя Сати, Усмирителя Ливии и Расширителя границ Египта, провозглашаю суд открытым, — нараспев произнес распорядитель. — Я — Распорядитель протокола. Суд будет проходить в присутствии и под надзором повелителя нашего царевича Рамзеса Гора-в-гнезде, согласно воле фараона, продиктовавшего следующий указ…

Писец положил палетку на колени, открыл чернильницу, выбрал кисть и приготовился. Распорядитель протокола достал из кипы нужный свиток и начал читать звучным голосом:

— «Я, Рамзес Усер-Маат-Ра, возлюбленный Маат и Опора пера правосудия, приказываю судьям, рассматривающим данное дело, проявлять полную беспристрастность в отношении людей, представших перед судом. Да будет доказана их вина, прежде чем вы вынесете приговор. Но помните, что за все свои дела они отвечают собственной головой, в то время как я неподвластен суду и вечности, ибо принадлежу к справедливым царям, находящимся в присутствии Амон-Ра, Царя Богов, и Осириса, Владыки Вечности…»

«Странное заявление, — подумала я. — В чем оправдывается Рамзес? Показывает, что эти люди обладают властью? Дает понять, что сделал не слишком много после того, как в его руки попал мой список, тогда как более тщательное расследование быстрее освободило бы меня из ссылки?» Те слова, что зачитал распорядитель, не могли принадлежать богу, ибо боги не извиняются. Я встревожилась.

— «…Тем не менее, — продолжал распорядитель, — если окажется, что они виновны в том, в чем их обвиняют, я хочу, чтобы они приняли смерть не от рук палача, а от своих собственных».

Я знала, что так наказывают только знатных вельмож, и все же, приказывая им умереть, не давал ли Рамзес волю собственной злобе, чего никогда не должен делать бог? Хотя в свое время Рамзес и был великим воином, покорившим множество враждебных племен, он не смог вырвать власть над Египтом из жадных рук жрецов Амона. Так он и взошел на трон, будучи вынужденным считаться с более богатым и влиятельным Верховным жрецом Амона, и теперь связанное с этим постоянное напряжение наконец-то нашло выход. Царь доверял очень немногим, и тогда я подумала, что Паис и все остальные, кто решился укусить царскую руку, кормившую их, видимо, намеренно вонзили зубы именно в эту открытую рану, чтобы сделать царю побольнее. Какая неблагодарность. Я посмотрела на Паиса. Он качал ногой и смотрел, как на украшениях его сандалий играют лучики света.