Улыбнувшись, царевич взял рукопись. От его улыбки я похолодел, ибо в ней отразилась вся мощь его божественной власти, вся его острая проницательность.

— Можете сесть, все, — сказал царевич. — Отведайте кушаний, пока мы ждем. Похоже, сегодня у меня праздника не будет.

Он щелкнул пальцами, и по его знаку вперед выступил слуга. Мне не хотелось садиться. Я был слишком взволнован. И все же я послушно опустился на стул, как и мои спутники. Никто не посмел спросить, чего мы ждем.

— Ты тоже, Паис, — отрывисто бросил царевич. — Сядь сюда.

Он показал на стул, который, как я радостно заметил, находился далеко от двери. Паис все понял. Чуть помедлив, он сел и положил ногу на ногу.

Наступило молчание, которое царевича вовсе не смущало. Он сел за стол, взял один из множества свитков и углубился в чтение. Мы с тревогой за ним наблюдали. Слуга разлил в серебряные кубки вино и подал его нам вместе с медовым печеньем. Мы сделали по глотку. Внезапно царевич спросил, не отрываясь от чтения:

— Мой брат еще жив, Паис?

— Ну конечно, мой повелитель! — ответил Паис с легким возмущением, которое никого не могло обмануть.

— Хорошо, — буркнул царевич. Комната вновь погрузилась в тишину.

Прошел еще час, и вот дверь открылась и в комнату торопливо вошел писец. В руке он сжимал свиток. Поклонившись, писец подошел к столу царевича. Тот не пошевелился.

— Простите, мой повелитель, — сказал писец, — но в архивах никого не было, и мне пришлось разыскивать архивариуса. Он находился в пиршественном зале, и я с трудом нашел его в толпе. Потом потребовалось время на поиски нужного вам папируса. Вот он.

Рамзес кивнул.

— Читай, — сказал он, и писец развернул свиток.

— «Владыке Жизни, Божественному Рамзесу, привет, — начал он. — Дражайший мой господин, пять человек, включая вашего прекрасного сына, царевича Рамзеса, сейчас решают мою судьбу. Меня обвиняют в ужасном преступлении. Согласно закону, я не имею права защищать себя в суде, но я могу обратиться с прошением к вам, опоре Маат и высшему и самому справедливому судие Египта, выслушать меня лично по поводу всего, в чем меня обвиняют. Умоляю вас, ради той любви, которую вы некогда питали ко мне, и всего, что нас связывало, дать мне последнюю возможность предстать перед вами. Есть некоторые обстоятельства, о которых я хотела бы сообщить только вам. Каждый преступник имеет право попытаться спасти свою жизнь. Уверяю вас, мой царь, меня использовали, я ни в чем перед вами не виновата. Зная вашу великую проницательность, прошу вас подумать о следующих именах…»

Писец остановился. Догадавшись, что я сейчас услышу, я затаил дыхание. Значит, я оказался прав, когда смутно догадывался, что фараон знал имена заговорщиков, помнил их все эти годы, потому что эти имена ему назвала Ту. Умирая от ужаса перед тем, что ее ожидало, она прошептала эти имена писцу, а тот передал их царю.

Вот почему ей оставили жизнь. Прямых доказательств не было, однако Рамзес, будучи милосердным богом, начал сомневаться в ее вине, а потому помиловал Ту. Она так умело и красиво выразила свою последнюю мольбу, что я почувствовал гордость. Значит, я был хорошим учителем. Наверное, я издал какой-то звук, потому что царевич посмотрел на меня.

Краем глаза я видел Паиса. Он больше не сидел, вальяжно развалившись на стуле. Он сидел прямо, вцепившись руками в колени, с бледным лицом. Писец продолжил чтение, назвав имена тех, кто некогда разжигал во мне юношеский пыл и совратил любознательную девчушку из Асвата. Гуи, прорицатель. Паибекаман, главный управляющий. Мерсура, первый министр. Панаук, писец царского гарема. Пенту, писец Обители Жизни.[6] Генерал Банемус и его сестра, госпожа Гунро. Генерал Паис. Ту не внесла в этот список ни меня, ни свою служанку Дисенк, хотя вполне вероятно, что догадывалась о нашей роли в этой истории. Возможно, она просто пожалела нас, решив, что нами, как и ею, воспользовались, поскольку мы были простолюдины, а значит, люди без связей, в отличие от наших высокородных покровителей.

— «…Умоляю вас, мой повелитель, поверить, что эти вельможи, одни из самых могущественных людей Египта, не любят вас и с моей помощью пытались вас убить. И попытаются сделать это снова».

Царевич подал знак писцу замолчать.

— Достаточно, — сказал он и, обойдя вокруг стола, сел на его краешек. — Это письмо было продиктовано Ту из Асвата почти семнадцать лет назад, за три дня до того, как ее приговорили к смерти. Мой отец прочитал его и, вместо того чтобы отправить Ту в Подземный мир, отправил ее в ссылку, тем самым смягчив наказание гораздо больше, чем она того заслуживала. Но он всего лишь царь и не хотел, чтобы преступник понес наказание, если в доказательстве его вины была хоть капля сомнения. Потом он показывал мне это письмо. Мы стали ждать, но больше покушений на жизнь Единственного не было, и тогда отец вновь засомневался — а правильно ли он поступил, когда поверил этой женщине и отменил ее казнь.

Царственная нога начала раскачиваться туда-сюда; зернышки яшмы и зеленой бирюзы на сандалиях вспыхивали и мерцали, когда на них попадал свет. Царевич широко раскинул руки, ладонями вверх. Должно быть, он вспомнил какой-нибудь эпизод из своих государственных дел или охотничий прием, этот красивый мужчина с темными глазами и совершенным телом, но нас он не мог обмануть. Он был Соколом-в-гнезде, и каждая его поза, каждый жест подчеркивали его неукротимость. Он был вершителем наших судеб и знал это.