А потом думал, думал и додумался — да ведь и во всём-то мире сплошное одиночество! «Век двадцатый, век необычайный» разъединил вовсе людей, хотя ожидалось наоборот — теперь уже деревенская глушь нам, оглушённым рёвом и грохотом цивилизации, кажется не просто тихим раем, но ещё средоточием людским, тесным родством, общением. И ведь церковники-то не дураки были, все праздники строили так, чтобы люди выпадали из нор и братались. Великая певица Обухова говаривала: «Христосовались! Да! Все кряду. Уж такой ли, бывало, золотушный парнишка попадётся, что меня, дворянскую барышню, Баратынского внучку, барыню в кружевах, с души воротит, а целуешься троекратно со всеми кряду, подарки бедные принимаешь и сама даешь. Куда же денешься? Это же жизнь. Это уважение не только твоё к народу, но и народа к тебе, а его ох как сложно заслужить. Это ведь вы там, в современной литературе, напридумывали бог весть что о барах и крестьянах, Не читаю я её. Ложь там, ложь сплошная. Если б по-вашему всё было, так Россия давно бы погибла».

Н-да-а, а зиме-то конец скоро. Как ни лютовала матушка... От каждой весны ждёшь чуда, какого-то воскресенья и воскресенья, а она придёт, бурлит ручейками и вот уж умчалась в лето, а лето мелькнёт зелёным платком, и вот уж дохнуло тоской, печалью...

Я так сейчас более 10 дней нигде не могу выдержать, тоска загрызает, что окопная вошь.

Не знаю, верно ли я поступил, но записал тебя в свою «команду», не спросив на то твоего разрешения, — с 20 по 26 марта в Москве совещание молодых писателей. Я руковожу одним из семинаров и попросил включить в число руководителей несколько близких мне периферийшиков. Всё оплачивается — дорога, жильё, банкет. Нагрузка небольшая, будет много речей, лекций, а работы всего три дня. Можно поделать какие-то дела в Москве, а главное, при сборище всех издателей я смогу тебе подыскать работёнку, чтоб хоть денежное угнетение не так тебя давило. Да и поговорим маленько. Может, и в Вологду заедешь. Ну, там видно будет. Не сердись, что завербовал тебя, не спросясь. Не было времени. После Москвы летал в Ленинград — смотрел материал фильма по «Сну о белых горах». Наснимал человече 3,5 часа, а надо 1,5 часа — вот и не знает, что теперь делать. Всё жалко выбрасывать. Потом я всё же выбрался на три дня на рыбалку, на лёд, и вот помаленьку привыкаю к столу.

Не хандри! Поклон жене, ребятёнку. Обнимаю. Виктор Петрович

Февраль 1979 г.

(С.А.Баруздину)

Дорогой Сергей Алексеевич!

Доконала меня эта Переделкина, мать её растак! Не дом творчества, а какая-то обитель престарелых людей, ничего уже не только не пишущих, но и писающих с трудом, да всё больше за голяшку и в ботинок.

«Камеры» — так бы я назвал комнаты в доме творчества — запущены, полы давно не натирались, мебель обнажившаяся, старая — всё убого, уныло, серо. А кормят!..

Ведь сколько просили мы отдать этот дом творчества нам, периферийным писателям, приезжающим в столицу работать в журналах, с редакторами и т. Д. Дали шесть самых худших комнат, и заткнись! Особенно знаменита там камера № 3. рядом с сортиром, через неё, как через чистилище, пропускают всех периферийщиков — и меня в этот раз пропускали, — шумно в ней, вонько, тесно.

Звоню в Литфонд и говорю: «К писателю может быть любое отношение даже враждебное, но я ещё и инвалид войны...» Кое-как дали комнату в коттедже, которая якобы из резерва секретариата, холодную, унылую, но я уже и такой был рад, хотя мой друг — художник — оскорбился за меня, побывав в этой комнате. А тут и «резерв» явился — рыло пухлое, надменное, рот треплив, хуже, чем у одесской бандерши... Больше я, конечно, не поеду в этот дом и лучше не доеду до него, остановлюсь в доме призрения актёров, но как же остальным-то ребятам из провинции быть? Куда деваться?

Хотелось бы с Марковым на эту тему поговорить, что ли? А эти, деятели из Литфонда, каркают: «Писатели! Писатели! Они только баб водят да пьют там!»

Боже, как они хорошо думают о нас! Боже! За месяц была одна шумная пьянка, и один, по-моему, писатель одну человеко-единицу женского пола приводил, да и то уснул раньше, чем она изготовилась к утехам и долгожданном плотским радостям, ибо утром писатель отводил рыло в сторону и прятался в воротник якобы от ветру.

Я и на вечер-то Ваш не попал и на Рубцова тоже из-за хвори. После выступлений у меня подпрыгнуло давление. Было один раз 220 на 140, такое давление сразу не уронишь, а поднять волнением и выпивкой — дважды два. И на Юры Воронова, моего хорошего знакомого, вечер тоже не ездил, и вообще, было радости — побывал в пяти театрах, посмотрел лучшие спектакли да повидался кое с кем из Сибири.

Закончил пребывание своё бесполезным походом на Главпур, где ещё раз убедился, как нас крепко охраняют и как мы прочно стоим на земле — печать и подписи на пропусках ставил контр-адмирал! Ну, так ему и нам надо! За что боролись, на то и напоролись. Прочно, очень прочно держат они оборону в наших тылах и в любое время, заслышав «ату», бросятся на нас сзади и разобьют нам прикладами затылки...

Сергей Алексеевич! А как Вы сейчас? Выбрались из больницы-то? Может, зелье какое надо? Барсучье сало у меня есть, прополис есть, облепиховое масло, кое-какие действительно полезные травки. Только Роза крикнет по телефону, чего надо, тут же и пошлю.

Я сейчас вот отлежусь, очухаюсь и начну доделывать писанину о А. Н. Макарове — накатал 260 страниц и новую пьесу (по мотивам «Звездопада») изладил. Жду весны и тепла. Собираюсь на рыбалку. Раньше просто ездил, а теперь вот собираюсь, с самой осени собираюсь, и пузо усыхает не от рыбалки, а от самих сборов.

На всё лето собираюсь в Сибирь. Осенью начну писать роман о войне. Большой. Трудный.

И как Вы больной-то писали обо мне? Господи! Подарил же мне бог талант — везение на хороших людей! Спасибо Вам братское, фронтовое на добром слове, пусть бог даст вам сил на выздоровление и не выпускает Вас из-под контроля медицинского, божьего. Кланяюсь, обнимаю, целую Вас обоих с Розой. Мои все шлют поклоны.

Может, осенью поедете в Душанбе? Или ранней весной? Там у нас хорошие знакомые появились, почти родня. Так, может, вместе кости погреем на южном солнце?

Ваш В. Астафьев

28 марта 1979 г.

(К.М.Симонову)

Дорогой Константин Михайлович!

Посылаю Вам самую дорогую книгу о самой светлой поре моей жизни, несмотря на все её внешние тяжести. Я знаю, что лучше мне уже ничего не написать, мастеровитей (слово-то какое нехорошее!), наверное, а свободней, раскованней, когда вроде бы и не пишешь, а как зяблик на острой пике ели сидишь и на всю округу звенишь о том, как солнечно вокруг как светло, приветно! И оттого, что ты рад, рады и тебе. Но зяблик зябликом, а благодушный тон критики на первую книгу помог мне настроиться более серьёзно и написать вторую, которая, как мне кажется, уравновесила моё отношение к прошедшему и притушила как бы эту самую благость.