Толя Заболоцкий отъедается и отсыпается у матери, иногда звонит, грозится приехать после 20 января в Красноярск.

Все мои новости иссякли на этом. Поклон молодогвардейцам и всем твоим домашним. Кланяюсь. Обнимаю. Виктор Петрович

23 января 1991 г.

(Л.Черношкуру)

Дорогой Лёня!

Лишь глухою зимою приземлился основательно за столом и могу написать тебе спокойно и основательно, а то ты скажешь: «Уехал, старый обормот, по небу умчался — и ни звуку, ни хрюку от него!»

Улетел я из Амстердама хорошо и роскошно даже — у буржуев же порядок таков, что ежели ты и вовсе идиот, да и глухонемой к тому же, все одно не заблудишься. И самолёт хороший, и воздуху хватает, и ногам просторно. лишь однажды, глянув вниз, я увидел горы, точно как на Чукотке — голые, с белыми вершинами и царапинами белыми по склонам. «Откудова? Что такое? Ведь Европа же под брюхом самолёта», — заметался мой умишко. Вдруг щёлкнуло, и пилот сказал одно только слово: «Монблан». А я почему-то грустно подумал: «Господи, Господи, кончилась жизнь!..»

Я и сам себе не сразу смог объяснить, да и до сих пор до конца не объясню, почему именно эти мысли явились при слове «Монблан». Наверное, оттого, что забрался туда, куда лишь по географической карте забирался и куда черти носили великого Суворова губить безответных русских мужиков ради того, чтобы спасти какого-то австро-венгерского императора и защитить ...надцатый параграф чьей-то конституции, но, скорее всего, слово «Монблан» поразило моё воображение в детстве, и я считал его чем-то запредельным, потусторонним. И вот достиг. Как бы уж лететь и ехать больше некуда. Но я всё же прилетел в Италию, меня встретил из «Комсомолки» парень, держа эту самую лучшую в мире газету на груди развёрнутым заголовком, чего и тебе советую впредь делать, глядишь — за патриотизм зарплату прибавят!

Ну-с, ребята-комсомолята всё организовали здорово и достойно. Италия но сравнению с Голландией — это кипящий котёл с разноцветным варевом среди старых стен и узких улочек. Италии бы ненадолго, лет хоть на пять, советскую власть и самую мудрую нашу партию — и она тут же бы оказалась в нашей позиции, нечего было бы жрать, петь ни «белькантом», ни блатным голосом не захотелось бы.

Эмигранты на собрании держались хорошо, дружелюбно и как-то встречно расположенно, гораздо дружней и расположенней было, чем на российском съезде писателей, где и писателей-то было раз-два и обчёлся, а остальное — шпана, возомнившая себя интеллигенцией, склонной ко глубокомыслию и идейной борьбе. Вот только с кем — не сказывает, и какие идеи — не поймёшь, ибо орёт, бедолага, рубахи рвёт и криво завязанный пуп царапает аль червивой бородёнкой трясёт, как некий Личутин из поморов, обалдевший оттого, что в «писатели вышел».

Вообще жить стало ещё сложней. Быт сделался ещё более убогим и растрёпанным. Вот пока писал письмо, реформу какую-то страшную обрушили на народ, как всегда, напали на людей из-за угла. О Боже! Как же все устали от ожидания самого худшего, самого страшного!

Ну ладно, Лёня, немножко о жизни моей и близких моих.

Осенью же, на исходе её, я ещё съездил в Китай, хорошо съездил. Подзарядился за полмесяца у китайцев, которые от восхода до захода солнца работают, трудовым энтузиазмом охваченные. Увидел прекрасную и древнюю страну, уже преодолевшую в основном кризис и последствия культурной революции, захотелось сесть за стол. Но надо было ехать на съезд в Москву: писательский и депутатский, где и отупел, и угас, и едва живой вернулся домой. А пока ездил, заболели жена Мария Семёновна и ребятишки, перестал работать телефон — у нас это частенько бывает. И сам маленько полежал.

Теперь вот собираю в кучу бумаги, мысли, себя, дорабатываю «затеси», в том числе и те, что написал в Голландии и Китае, да и готовлюсь поработать над романом, расчистив путь к нему среди бумаг, суеты и мелких дел. Вышел первый том моего собрания сочинений, и началась подписка на него. Думаю, что в посольстве вам будет возможно подписаться на него.

Очень часто вслух, но чаше про себя, вспоминаю дивные, тихие осенние дни в Голландии, ваш хлебосольный добрый дом, комнату наверху, откуда я вышел и увидел вашу милую дочку, и дворик, где делал физзарядку. Голландия вспоминается как рай земной — из нашей забедованной и замордованной земли даже и не верится, что так может быть и так возможно жить.

Спасибо, Лёня, спасибо. Я понимаю, что во многом мои воспоминания и поездка так светлы и добры от доброты твоей и дома твоего. Чем я смогу вас отблагодарить — не знаю, но есть Бог — и он за добро умеет воздавать добром, и не обойдёт ваш дом его добрый и всемилостивейший взгляд, и он вам везде и всюду помогать будет.

У нас сейчас глухая зима, морозы, ветры дикие — и будем ждать, да уже ждём с нетерпением весны, тепла и всего хорошего, да что-то хорошее нас всё дальше и дальше обходит, видно, и в самом деле прогневили мы Всемилостивейшего.

Пришёл мне журнал — четыре экземпляра с беседой, журнал похож на наш провинциальный «Блокнот агитатора», боюсь, что и беседа такая же, и, может, хорошо, что я по-голландскому читать не умею.

Крепко, по-братски, обнимаю. Храни вас Бог! Ваш Виктор Петрович

26 января 1991 г.

Красноярск

(секретарю Кытмановского райкома партии , Алтайский край

Уважаемый Иван Васильевич!

Не удивляйтесь моему письму — жизнь нынче не такими неожиданностями богата. Я хотел найти Вас на съезде, но не получилось. А искал я Вас вот почему: в деревне Червово Кытмановского района Алтайского края живёт мой однополчанин и фронтовой друг Пётр Герасимович Николаенко. Мы с ним прошли стрелковый полк, автополк и воевали в 92-й артбригаде на самой страшной и неблагодарной должности — связистами. Я по ранению выбыл из нашей части осенью 1944 года, а Пётр дотянул провод до Берлина, Праги и остановился аж в австрийском городке Кремсе. По возвращении в родную деревню работал бригадиром в колхозе, председателем колхоза, ушёл на пенсию с должности зама председателя. Человек он шумный и часто грубоватый, в душе же добряк и надёжный товарищ. Здоровый физически, громадный телом, он много помогал мне на войне силой своей, в особенности, когда я однажды явился в часть из санбата недолеченный, ослабелый.