Вячеслав Фёдорович Шадринов живёт тоже в Темиртау. Этот упал к нам с неба. Над Днепром, и на Букринском плацдарме, и за Днепром немцы расстреляли наш десант, целую бригаду, что-то около 800 человек, тщательно подготовленную и бездарно, как и вес наши воздушно-десантные операции, погубленную. Был сильный ветер. Доблестные наши лётчики, испугавшись плотного зенитного огня (тайная операция, проводимая ночью, была до мелочей известна немцам), начали парашютистов выбрасывать (в буквальном, опять же, а не в «книжном» смысле этого слова) с большой высоты. Парашютистов поразнесло ветром, и немцы кого расстреляли в воздухе, кого переловили или перебили на земле, лишь отдельные, мелкие группы сумели спрятаться в тылу у немцев и затем перехолили наш передний край. Так, однажды со своим товарищем (имя — Январ, фамилию не помню) перешёл к нам Слава, и стоявший на посту у наблюдательного пункта Петька Николаенко чуть их в темноте не перестрелял. Слава и выволок меня с поля боя в Польше.

Последним, уже после моих заметок в «Правде», нашёлся командир нашего 3-го дивизиона — Митрофан Иванович Воробьёв. Живет в Новохопёрске Воронежской области с женой своей Капитолиной Ивановной, которая была с ним вместе на фронте. Он был ранен в 1944 году под Каменец-Подольском и помнит, что я помогал ему раненому, а я вот этого не помню. Но зато хорошо помню, что на моём боевом пути это был самый путний командир, который никогда не лаялся, не объедал нас. не похабничал, в беде не бросал (и мы его в беде не бросили), словом, такой командир, каких тучи бродит по нашим книгам и по экрану, а вот в жизни моей встретился всего один.

Все мои однополчане, то есть близкие мне по фронту люди, и после войны остались людьми достойными: честно зарабатывали свой хлеб, трудно приобретали знания, не изолгались, не заворовались, дорожили товариществом нашим. И хотя мы редко встречались в суете нашей жизни и из-за материальных затруднений, остались друг дня друга братьями, верными памяти нашей и, кажется (да не кажется, а точно), никто не разрушил своей семьи, не осиротил своих детей, не обездолил женщину, богом ему данную.

Я это к чему всё пишу-то? А к тому, что не во всём и не везде, но мы прожили жизнь трудно, однако достойно, преодолевая в себе раба, недуги и несчастья нашего времени, тупых вождей и «сверхчеловеков». которые унизили себя, свою Родину, породили детей, себе подобных, но унизить нас до основания, сделать нас себе подобными им до конца не удалось, хотя кое в чём они и система, ими порождённая, преуспели. В дерьме сидючи, ржавой проволокой опутанным, дряхлыми конструкциями, на которых болтается сорванная со всех гвоздей вывеска «коммунизм» и «счастливое будущее», окружённым. от восхода и до захода солнца слушающим враньё, трудно не завонять, не изаржаветь, не изовраться, с кругу не съехать.

«И всё же, всё же»... кое-как, кое-кто и кое-где сохранил душу живую, остался самим собой, хотя бы частично. Вот этой нашей лучшей части и будьте достойны! Не ждите добра от других — делайте его сами, и оно воздастся, а главное, будьте честными перед собой и временем, насколько хватит вас и вашего мужества.

А жизнь вам предстоит трудная. И, наверное, дряннее нашей. Главное, чтобы не было войны, остальное, может, и преодолеете. Но и в самые тяжкие дни держитесь стойко, не кусочничайте, не подхалимствуйте и опять прошу, очень — не пейте! Заклинаю, умоляю! — хватит и того, что Анатолий пропил себя, семью и много горя принёс людям этим своим горьким пороком, особенно людям близким, и в первую голову тёте Мане, мне, Ольге и Арсению. Пусть пример его и моего отца, вашего деда и прадеда, лежащего на чужбине, послужит вам всем суровым предостережением.

Насколько возможно, Андрею надо усмирить свою суровость и быть ближе к детям, да не в качестве фельдфебеля — дом не казарма. Ведь после меня, ты, Андрей, останешься для всех за старшего мужчину, а если что-то в жизни случится, никому и никогда не отдавать детей в детдома — я там отбыл за всех, натерпелся тоже за всех, и достаточно.

Все старайтесь не терять друг друга из вида, приходите на помощь друг другу — жизнь короткая, и в старости засчитывается только добро и добрые дела.

Хочу, чтобы хоть кто-нибудь из внучат работал на природе и для природы — в Овсянке открывается школа-лесничество, может Вите, с его здоровьем, поступить туда? Не хочу, чтоб хоть один пошёл по моим стопам и сделался писателем или артистом. Бесполезное, проклятое занятие, приводящее человека к полному разочарованию во всём! Если решится возврат «к земле» и возрождение деревни (это неизбежно, иначе все помрут с голоду), хотелось бы мне, чтоб кто-нибудь жил на земле и землёю — нет труднее и благороднее, нужнее и полезнее работы крестьянина. А главное, голова ничем не забита и идейного говна на сердце не водится у крестьянина.

Учитесь, почитайте родителей, не забывайте нас, бывших солдат — берегите наши могилы и не пачкайте нашу память грязными поступками, не тревожьте нас пустыми, громкими словами — мы устали от них и при жизни.

В городе Чусовом, на Красном посёлке, вместе с родителями нашими покоится и Лидочка — вечная моя боль и неизбывная вина. Поминайте и её. Да чтобы хоть раз в пятилетку были все вместе на могилке её, дедушки, бабушки, дядьёв, тёток и всех родных. Мы, грешники, редко навещали дочку нашу и за это не раз наказаны были Господом.

Ну вот и всё, на большее не хватает сил, да ведь всего и не выскажешь. Жизнь непредсказуема, смерть всегда одна, поэтому дам вам последнее распоряжение:

Похороните меня в Овсянке на новом лесном кладбище, рядом с дочерью Ириной(*). На старом кладбище в Овсянке хоронить не надо (его любопытные — мамин, бабушкин прах и односельчан моих — под сапоги пустят), а здесь всё посажено мной и надо мной расти и шуметь будет, да и любопытным просторно.

Пожалуйста, сделайте похороны без шума и блудословия. Пусть звучит музыка — я постараюсь её услышать — и не гремите казёнными речами, я от них тоже устал, и все устали.

Прошу вас после гражданской панихиды в городе (сделать её лучше бы в библиотеке, ближе к книгам, ну в крайности — в издательстве) свозите меня на одну ночь в Овсянку, в мою избу. Пусть там ночью меня, как и прошу, отпоют, если сочтут достойным Господней молитвы, мои друзья из нашей церкви или приедет по вызову из Барнаула отец Михаил.

Выносить на кладбище надо из овсянской избы, минуту постойте перед бабушкиным домом, в котором прошло моё детство, — он изменился, в нём чужие люди живут, но земля-то та же, которую я топтал и грел босыми ногами.