И Додонов добавил:

– У нас половина личного состава в Сухановку попала.

То, что Додонов сказал, означало большую степень доверия – так Дешков понял.

– Пошли, – сказал Дешков. – Прощай, хозяйка.

– Прощайте, – сказал вслед за ним и Додонов. И Панчиков тоже кивнул: мол, прощайте.

– Крестик верните, – сказала Панчикову хозяйка, Пелагея Полосина. Она вышла за офицерами на мороз. – Крестик взяли с комода, так вы его нам верните, товарищ капитан, это дочке моей батюшка подарил. Он нам дорогой.

– Какой еще крестик? – спросил старуху капитан Панчиков. Он стряхнул с рукава крючковатые пальцы Полосиной.

– Крестик православный отдать надо, – и Полосина уцепилась двумя руками за капитана.

– По коням, выдвигаемся! – Крик разнесся по домам. Грохали ставни, ночная деревня зашевелилась.

– Крест отдайте!

– Что ты взял у нее? – спросил Дешков.

– Да что ж я взял? – сказал Панчиков. – И не стыдно лгать пожилому человеку! Умирать идем за тебя, бабка. Совесть имей, женщина.

– Хлеб у меня брал. У дочки хлеб брал. А сейчас крест взял.

– Я умирать иду за вас, охраняю вас, – сказал Панчиков, предвосхищая логику рэкетиров девяностых годов. – Кусок хлеба пожалели.

– Так вот ты откуда хлеб брал? – сказал Успенский. – А мне говорит: достал… Веришь, Серега, я не знал! Честно, не знал. Я думал, излишки выпекают.

– Хлеб-то не ваш, – усмехнулся Панчиков по адресу хозяйки. – Не представляйте дело так, словно это продразверстка. Если разобраться, вам армия этот хлеб дала – это наш хлеб, солдатский.

Было черно, и мороз жег офицерам лица. Из открытой двери избы – полусвет; серая полоса теплого воздуха, чуть светлее уличной черноты, падала на лицо капитана Панчикова. Лицо капитана можно было рассмотреть – оно выделялось серым пятном в темноте.

Дешков шагнул к Семену Панчикову и сказал ему:

– Отдай крест.

Выговаривал слова Дешков тем же голосом, каким прежде пользовался его отец: отчетливо, тихо, словно берег звуки, и в каждую букву он вдавливал ненависть. С этой ночи Дешков поменялся, стал тем Дешковым, которого потом уже боялись все. Он не чувствовал неприязни к Панчикову, но решил, что убьет его – и сделать это надо было сегодня.

– Отдай крест немедленно.

– Какой еще крест?

– Зарублю, – сказал Дешков, и все поверили.

– Так им крест все равно без надобности, – сказал Степан Панчиков, расстегивая гимнастерку и снимая с шеи медное распятие величиной с ладонь, – они здесь и Богу не молятся, и в церковь не ходят. Крест – слово-то выучили… Тут и церкви нет никакой, какой же батюшка мог ей крест дать… Врет бабка. Сама где-то украла. Ну вот, отдал ей крест. Пожалуйста! И что толку, что у тебя крест будет, бабка? В Бога ты все равно не веруешь!

– Лялечки моей крест, – нараспев сказала бабка. – Крестик моей лялечки.

Они двинулись к конюшням, шли в кромешной темноте, слышали, как скрипит снег под сапогами, да чернота казалась гуще в тех местах, где спрятан был человек. Капитан с Севера, Панчиков, старался попасть в ритм шагов Дешкова, хотел привлечь его внимание.

– Как можно говорить, что я брал их хлеб, – твердил Панчиков, – если этот хлеб им дает армия. Это, знаете ли, против всякой логики. Нонсенс. Этот хлеб мы лично пекли с Додоновым. Теперь женщина версию выдвигает, что армия у них отнимает хлеб. А вчера говорила спасибо за то, что армия ей хлеб дает. Вот так, все с ног на голову. Я призывал ее к сознательности, и только.

Дешков шел вперед, не отвечал.

– И про крест не слушайте. Я сам с Севера, а у нас знаете какая крепкая вера. Староверы мы. Коммунисты, разумеется, но традицию соблюдаем. И мне этот крест нужен. Я, знаете ли, думаю, что женщина сама вынесла этот крест из какой-нибудь разоренной церкви.

Дешков ничего не сказал. Но вокруг говорили уже многие, полк покидал Мерклово, седлали лошадей, голоса кавалеристов разносились гулко в морозной ночи.

– Русский народ – безбожный народ в принципе, – сказал капитан Панчиков. – Помните, что Белинский писал про набожность русского мужика? Про иконы? Годится – молиться, а не годится – горшки накрывать. Война только усугубила эти качества. Ну и холод! Как лошадям-то в такой мороз?

– Смотри за ним, Додонов, – сказал Дешков, обернувшись в ту сторону темноты, которая скрывала Додонова, – как бы он мне в спину не выстрелил. Когда начнется атака, мы с ним разберемся.

Они подошли к конюшне; денщик держал Ласку под узцы, и Дешков принял у него повод.

Руза была скована льдом, реку перешли шагом, ведя коней в поводу, удерживая их, чтобы кони ступали тихо и не кололи лед. Поднялись на крутой берег. Огня не жгли. Темным утром, до восхода, двинулись к лесу, три километра лошадей вели вдоль опушки по снегу, опасались свернуть в лес. Чернота впереди обозначала бесконечное, как казалось, поле, которое надо пересечь и на котором они должны погибнуть.