Похожая история есть в «Путеводителе Николя по Парижу», там утверждается, что название улицы восславило убийство Этьена Марселя [12] , главы гильдии купцов и одного из отцов Парижа. В ночь на 31 июля 1358 г. он был убит на этой улице Жаном Майларом, наемником дофина Карла, и слово «g^it» обозначает «лежит»: как на могильных плитах пишут «ci-g^it» или «здесь покоится».

Большинство зданий в этом квартале четырехэтажные, как правило, первый этаж нависает над улицей, а три верхних этажа резко отступают в противоположную от нее сторону. Дома номер 5, 7 и 9 построены в конце XVI в., первоначально они «окружали» особняк Пьера Сежура, маркиза д’О, позднее принадлежавшего герцогу де Люиньи, дяде Расина. В 1933 г. месье и мадам М. Л. Рашу, супруги из провинции Живерни, что под Руаном к северу от Парижа, купили дом под номером 9, чтобы сделать из него отель. За те годы, что Брайон Гайсин жил там, он сильно сдружился с мадам Рашу и говорил, что они только g'erance, то есть лишь управляют отелем и он им не принадлежит, что вполне возможно, потому что сложно себе представить, откуда они могли взять деньги, которых хватило бы на покупку такого большого здания. Месье Рашу, выполнявший функции одновременно привратника и коридорного, был огромным тихим мужчиной, медлительным и терпеливым со своими постояльцами. Миниатюрная мадам была весьма энергичной, ее руки, как правило, были сложены на бледно-голубом домашнем платье с круглым воротничком – подобные платья носили в будни работающие женщины XIX в. Она заведовала крохотным бистро на первом этаже и занималась регистрацией гостей.

Рашу очень нравилось находиться в компании художников и писателей, и они прикладывали все усилия, чтобы те оставались в отеле. Мадам Рашу иногда разрешала постояльцам расплачиваться картинами, ни одну из которых она не сохранила, даже не подумав о том, что когда-нибудь она сможет за них что-то выручить. К художникам ее тянуло с юности, когда в двенадцать лет она пошла работать в сельскую гостиницу в Живерни, от которой было рукой подать до студии Моне. И в утренние часы, после работы над изображением мешков с зерном или стогов сена, Моне частенько заглядывал в харчевню, чтобы позавтракать со своим старинным приятелем, живописцем Камилем Писсарро. Мадам Рашу однажды спросила Гайсина: «А что стало с его сыном, молодым месье Писсарро?» Брайон не знал, но сказал, что сейчас в Париже проходит большая ретроспектива картин Писсарро, и пригласил ее сходить с ним, но у нее было слишком много работы в отеле, и она не могла позволить себе так отвлекаться.

Мадам смотрела за баром и ее имя, Ж. Б. Рашу, было выведено на стеклянной двери каллиграфическим почерком одного мастера графики старой школы. Рашу никогда не давали отелю какое-то свое имя, вместо этого они предпочли повесить вывески: над левой дверью висела вывеска «Отель», а над центральной стеклянной дверью: Caf'e Vins Liqueurs, и этого было достаточно. Двадцать четыре часа в сутки во время оккупации и в тяжелые месяцы после освобождения, когда найти еду и топливо было еще сложнее, чем при немцах, они держали отель открытым, хотя супруги и так еле-еле сводили концы с концами.

В сентябре 1957 г. месье Рашу погиб в автомобильной катастрофе в городке Сен-Жермен, под Парижем. Незадолго до этого они купили подержанный «Ситроен ДС», и месье Рашу отправился в провинцию; в то воскресенье он собирался заехать за несколькими друзьями, чтобы вместе пообедать в отеле. В Сен-Жермен на перекрестке в его машину врезалась другая, он погиб, а его четверо друзей были серьезно покалечены. Это потрясло мадам Рашу, но ей ничего не оставалось, как продолжать жить дальше, ведь отель нельзя было оставить больше чем на несколько дней.

Из-за очень маленького роста мадам, чтобы обслуживать посетителей в баре, приходилось залезать на перевернутый винный ящик. На широких окнах висели кружевные занавески, на подоконниках стояли несколько чахлых фикусов, кончики их листьев, похожие на лезвия, всегда были коричневыми. В бистро был потрескавшийся кафельный пол, стояли три столика с мраморными столешницами на стройных ножках из литого железа, здесь она подавала завтрак или кофе с круассанами. Это не входило в оплату проживания, отель не предоставлял подобные услуги, и 40 сантимов, причитающиеся за кофе, надлежало заплатить сразу же.

На ланч она предлагала мясное ассорти с бобами или тушеного кролика, но после смерти мужа больше не открывала заднюю обеденную комнату, сделав исключение для нескольких случайных вечеринок полицейских лейтенантов и других fonctionnaires [13] . Это был отель 13-го класса, самого низшего уровня, что означало, что он отвечает минимальным санитарным требованиям и правилам техники безопасности, вот и все. После войны во время той самой знаменитой чистки Парижа, преследовавшей своей целью закрытие борделей, многие из отелей такого класса, расположенных по соседству и долго не обращавших внимания на введенные правила, были закрыты полицией как не соответствующие санитарным нормам. Это было одной из причин, почему на улицах появилось так много clochards. Однако у мадам Рашу были хорошие отношения с полицией еще до оккупации, и она прилагала все усилия, чтобы они и впредь оставались такими же.

Она была классической консьержкой. Свои владения она обозревала с высокого места на огромном ящике из-под вина: через стеклянную дверь справа от себя она видела узкий гостиничный коридорчик, за ее спиной была обеденная комната, отделенная от бара занавеской; в стене этого помещения было окно, выходящее на лестницу, так что она видела ноги всех входящих или выходящих – идеальное местоположение, чтобы схватить за ногу постояльца, пытавшегося улизнуть, не заплатив за проживание. Рядом с дверью, ведущей в коридор, у мадам находилась панель контроля пользования электричеством, где на маленьких эмалированных табличках были указаны номера комнат. Над каждой – маленькая красная кнопочка, загоравшаяся, когда в комнате зажигался свет. К каждой комнате было подведено электричество в 40 Вт, этого едва хватало, чтобы горела тусклая 25-ваттная лампочка и работали радио или проигрыватель. Электропроводка была древней: она была очень чувствительной и периодически, когда происходило перенапряжение, все погружалось во тьму. Когда на панели ярко вспыхивала красная лампочка, мадам знала, что кто-то включил плитку, и спешила наверх, чтобы поймать нарушителя с поличным. Нагрузку можно было увеличивать до 60 Вт, но, естественно, за небольшую доплату. Вместо того чтобы платить больше, большинство обитателей предпочитали готовить на маленьких двухконфорочных газовых или керосиновых плитках, которые они покупали сами. У каждой газовой плитки был свой собственный счетчик, и мадам всегда в самое неподходящее время приходила с человеком, снимавшим с них показания.

В 42 номерах не было ковров или телефонов. Некоторые были очень темными, потому что их окна выходили на внутреннюю лестницу, и свет в них проникал только через закопченные окошки, освещавшие саму лестницу. Коридоры изгибались под странными углами, а пол скрипел и стонал под ногами. Ручки на старинных деревянных дверях находились по центру, а не с краю. На каждой лестничной площадке был турецкий chiotte: сортир в виде дырки в полу, по обе стороны от которой было возвышение для ног, куда ты становился, собираясь сесть на корточки. Вместо туалетной бумаги на гвозде висели куски разорванных газет, хотя многие обитатели приносили и уносили обратно свои личные рулоны. На первом этаже был душ, но висела табличка, предупреждающая о том, что, прежде чем принять душ, воду нужно согреть. Естественно, за это бралась еще какая-то небольшая плата. Брайон Гайсин вспоминал, что если лежа в ванне с головой уйти под воду, то можно было услышать урчание Бьевра, подземной речки, что впадает в Сену двумя кварталами восточнее улицы Жи-ле-Кер, напротив Нотр-Дама; он развил эту идею в своем романе «Последний музей». Как и многое другое в этом здании, водопроводная система была старинной и постоянно засорялась, шумела, издавала свирепые громкие звуки и протекала. Отопление работало всю неделю, а горячая вода была только по четвергам, пятницам и субботам.