Вадим тоже ощущал нереальность происходящего. Он был уверен, что начнутся слезы, истерики с заламыванием рук, мольбы о пощаде, души наизнанку выворачивание, на которое неприятно смотреть. Он видел это не раз, видел в таких местах, где сосуществуют рядом неслабые мужики, не хлюпики. Не хлюпики, но и они в критический момент теряют подчас человеческий облик, а эта, как ни в чем не бывало, хрустит напротив него огурцами. Она же рыдает обычно по любому поводу. Или не поняла пока окончательно, что к чему? Так не может такого быть. Неужели он ее не разгадал? Не может же такого быть, чтобы соломки подстелить успела. Или подстелила?

– Маруся, вернемся к нашим баранам.

– К нашим бриллиантам, ты хочешь сказать? То есть к моим.

И так весомо это заметила, про то, что они пока еще ее, что Вадим даже изумленно пошевелил бровями.

– Согласен, пока твоим. Так где они могут быть, твои?

Маша пожала плечами:

– Я же тебе говорю, давай посмотри за зеркалом. Или ты думаешь, что я пойду? Я не пойду, сам иди, раз тебе нужно.

Или он решил, что Маша сейчас их бантиком перевяжет и преподнесет? Ага, и книксен сделает. Даже не подумает, с места не сдвинется.

Что ж, Вадим гусь не гордый… Пришлось вставать и идти в прихожую, вдруг она действительно права и тайник находится в старом зеркале? Должен был сам, кстати, догадаться. Всю квартиру ведь, как казалось, осмотрел, все мало-мальски подозрительные места, а про зеркало на видном месте не подумал. Не хотелось оставлять ее одну на кухне – в окно, ясное дело, не выпрыгнет, – но может ведь милицию вызвать или высунуться на улицу и на помощь позвать. Пришлось ее за шкирку с собой тащить, как мешок муки, – идти по-хорошему Мария не хотела.

Зеркало было большим, действительно старинным, с помутневшим стеклом и деревянной рамой в мелких завитушках. Оно висело на толстой металлической цепи, намотанной на вбитый в стену мощный горбыль. Когда Вадим снимал этот антиквариат, чуть было не уронил себе на ноги, мрачно выругался сквозь зубы: не хватало только ноги переломать. Машка в ответ на это только рассмеялась, сидя на полу у входной двери. Кричать и звать на помощь она даже не пыталась, да и что толку, дом дореволюционный, слышимость нулевая. Вадим со знанием дела изучил предмет мебели, простучал костяшками пальцев, ощупал каждый деревянный завиток, выковырял с обратной стороны лист посеревшей от времени фанеры, отогнув мелкие сапожные гвозди. Зеркало не таило в себе ничего интересного, совсем ничего, за исключением просыпавшихся из-за фанеры засохших букашек прошлого, возможно, века. Машка тихонько потешалась, вытянув по полу ноги, прислонившись к стене спиной. От ее колкостей Вадим начал потихоньку заводиться, но бросать начатое не собирался. После зеркала настал черед столика красного дерева, столик был безжалостно разбит на несколько составных частей, но и это не принесло удачи.

– И что же теперь делать? – ехидно поинтересовалась Мария из своего угла. – Думай, Вадим, думай. Ты же отличный опер, майор внутренней службы как-никак. Ты же за несколько дней, на глазах у изумленной публики, преступление раскрыл – заговор против бедной девушки.

Вадим резко дернулся в ее сторону: нельзя же так, в самом деле. Ее скоро убивать будут, а она сидит и потешается над ним. Хотел отвесить оплеуху, чтобы помалкивала, но передумал, встретившись с ней взглядом. Не пожалел ее, нет, но наткнулся глазами словно бы на острые шипы, какие в войну перед танками выставляли. Зараза какая, как будто ему сейчас легко! Он же не мокрушник, он вор, никогда раньше в мокрых делах не участвовал. Даже когда на зоне кошку ловили и разделывали для пикника, и то уходил, не мог смотреть. Александре легко командовать по телефону: заканчивай со всем этим, домой возвращайся, концы в воду – и назад, бестолочь. Сама бы попробовала. Да и сидеть, ежели что, снова ему, Сашка в стороне останется, вся в белом.

– Послушай, а что ты будешь делать, если не найдешь? – не унималась она. – Все равно меня укокошишь? Уконтрапупишь? – Как ни веселилась, а произнести применительно к себе коротенькое слово «убить» не могла. – Вадя, мой тебе совет, хоть квартиру к рукам прибери, сам говорил, отличная квартирка.

– Ага, и что потом со мной твой дружок детства сделает? Голым в Африку пустит? Ты что, хочешь, чтобы я себе приговор подписал?

Тема эта уже рассматривалась и обсуждалась, вариант с квартирой был глухим.

– Ну да, ну да. Вадь, а ты как, меня тоже по голове приголубишь тяжеленьким? А после на кусочки меня порежешь и ночью в Неву повыкидываешь? Я ведь тебя на днях как человека просила ножи наточить, а ты «потом». Надо было не откладывать, а то теперь придется…

– Да заткнись ты! – Вадим все же не выдержал, подскочил и дал подзатыльник. Не хватало ему от нее выслушивать этот бред. – За кого ты меня принимаешь? Я тебе что, мясник? – ответил зло, мстительно. – Я тебя в квартире оставлю, полежишь в тепле, в одиночестве. Когда тебя твой дружок найдет, будешь редкая красотка, вот он полюбуется. Раздувшаяся от жары спящая красавица. Всплакнет небось, дружок твой? А что, за такую хату можно и поплакать, зато будет ему где кантоваться после развода. Все как ты хотела, Маша.

А что, он прав, с ее исчезновением и у Мишки будет проблем меньше. Похоронит он ее, разумеется, рядом с мамой, папой и бабушкой, Лизина мама будет за ними ухаживать. Цветы сажать, осенью листья убирать, весной свежий песок сыпать. Маша вспомнила, как впервые после возвращения пошла на кладбище и встретила там маму Лизы в смешном, бесформенном плаще. А еще вспомнила, как разговаривала с бабушкой, а сверху на нее ворона ветку уронила. Ой, она ведь тогда как раз рассказывала про Гавриловну. Гавриловна сказала, что все у Маши будет хорошо, потому что у нее на плече ангел сидит.