Но она была эпилептик. Попала в больницу.

Ребёнка у меня забрали: бабушка забрала, та бабушка. С детской комнаты мне говорят: «Ты его не усыновил, ты ему никто».

А она месяц в коме пролежала и умерла.

Я даже не мог домой приходить: я думал, приду — я не выдержу, слёзы пойдут.

Когда она умерла, я уехал оттуда.

Приехал к дядьке в Костромскую область. А дядька тоже сына недавно похоронил. Ну, мы с ним и помянули… Так помянули, что…

Обратно денег хватило только до Ярославля. А с Ярославля пошёл до Москвы пешком.

Но домой не дошёл. Меня милиция загребла, загремел в больницу.

Ну, такая больница… кто с алкоголем там… у кого последствия белой горячки. Там очень много. Там почти весь Ярославль перележал.

Меня вывели из состояния, я говорю: давайте я санитаром у вас останусь. Хоть заработать немножко. Чтоб дальше ехать-то.

Поработал два месяца — насмотрелся!

Поначалу, когда их только привозят — вот такие бывают маленькие, худенькие — а сил! Не знаю, откуда силы берутся. То ли адреналина у них в крови много… Крутим, вертим, на вязки привязываем: руки, ноги к кровати, грудь, голову даже привязывали иногда. И капельницу с реланиумом, снотворное, чтоб засыпали.

Если не засыпают — они сами себе хуже делают. Не уследил чуть-чуть — дёрнулся, и начинает вена вздуваться. Я быстро капельницу перекрываю, вызываю уже медсестру.

Кто-нибудь выступать начинает, ещё привязанный: «Я сейчас отлежусь — я тебя, — говорит, — убью!»

Я говорю: «Ну ничего, поспишь — завтра придёшь меня убивать». Привяжем его посильнее, чтобы не отвязался. Утром приходим, смотрим — вроде пришёл в себя, адекватен. Отвязываем, чтобы он в туалет мог сходить… Уже не помнит, чт оон говорил вчера. А даже и если помнит — он не признается.

Потому что такое наговорят, такое наслушаешься от них…

Один с птичками разговаривает. «Птицы, — говорит, — прилетают и разговаривают со мной».

Другой в вентиляцию смотрит и разговаривает там с кем-то.

Кто говорит: «Отрезайте мне руки!»

«Зачем?»

Он говорит: «У меня что-то с руками плохое, отрежьте мне руки!»

Кто-то просто орёт. Кто чего. Интересно работать.

Один парень лежал вообще молодой — семнадцать лет. И вот тоже туда загремел.

Мне-то было уже двадцать два, я армию прошёл — а он ещё даже не знал, что такое армия. Ещё несовершеннолетний. Вот это меня удивило, конечно.

Получается, первая палата общая, кто на вязках. Потом двое-трое суток они ничего не понимают: как зомби ходят.

Потом приходят в себя, и их переводят в другую палату. Большие такие палаты.

На втором этаже дураки лежали — вот это кошмар. К ним вообще посещение даже было запрещено. Это мы — вышли, пошли-погуляли, нам легче.

Напротив у нас было женское отделение — здание двухэтажное.

Мы туда женщину занесли на носилках. Ну, туда-то мы нормально зашли.

А обратно пошли — как они все с палат прибежали! Парень со мной, санитар — он вперёд успел к двери, а меня к носилкам прижали, и всё. И мне не выйти. Они лежат — по три — по четыре месяца мужчин не видят. На улицу не выходят, никто их не выпускает, они одичали там… Каждая ухватить, попотрогать хочет мужчину… кошмар.

Хорошо, с нами старая санитарка была: она дёрнула за носилки — и меня на улицу за носилки за эти вытащили. А то всё, затоптали бы…

Я думал, больше туда никогда не пойду.

Меня утром будят: «Давай одевай перчатки, пошли».

Ну, перчатки одевать — это я уже понял: что-то не то. Захожу в палату — а он там уже накрыт, и носилки подкатаны.

Положили его, отнесли.

Вечером ещё видел его: человек разговаривал, курить ходил, всё… переодевался… Лёг и ночью умер.

Но нас ночью не стали уже поднимать — его просто накрыли. Два часа он должен как-то там закоченеть. В течение двух часов нельзя трогать. Через два часа можно уже уносить.