Голос ее оборвался. Риарден не знал, каким может быть крушение личности; но знал, что видит крушение Лилиан. Он видел это в том, как обмякло ее лицо, как расслабились его черты, словно их ничто не соединяло, видел в глазах, невидящих, но глядящих, глядящих внутрь, где таился такой ужас, какого не может вызвать ни одна внешняя угроза. Это был взгляд не теряющей разум личности, это был взгляд разумного существа, видящего свое полное поражение и вместе с тем впервые видящего свою сущность, взгляд личности, видящей, что после многих лет проповеди несуществования достигла его.

Он пошел к выходу. Мать остановила его у двери, схватив за руку. С видом упрямого замешательства, с последней попыткой самообмана она плачуще простонала тоном раздраженного упрека:

— Ты в самом деле не способен прощать?

— Да, мама, — ответил он. — Не способен. Я бы простил прошлое, если бы вы сегодня убеждали меня бросить дело и скрыться.

Снаружи Риардена встретили холодный ветер, плотно прижавший пальто к его телу, словно объятье, зеленый простор у подножья холма и ясное, меркнущее небо. Словно два завершающих день заката на западе краснело прямой, недвижной полосой зарево солнца, а на востоке дышащая красная полоса представляла собой зарево его завода.

Когда он ехал в Нью-Йорк, ощущение руля в руках и струящегося навстречу ровного шоссе действовало на него странно ободряюще. Он испытывал чувство предельной четкости и расслабленности, чувство действия без напряжения, казавшееся необъяснимо юношеским, и это ощущение походило на простой, удивленный вопрос: «А зачем действовать как-то по-другому?»

Когда на горизонте появился Нью-Йорк, Риардену показалось, что он обладает какой-то светлой ясностью, хотя очертаний его на таком расстоянии было не разглядеть, ясностью, вызванной словно бы исходящим от него самого светом. Он смотрел на громадный город, не думая о том, что из него сделали другие, для него это был не город гангстеров, попрошаек, отверженных и проституток, Нью-Йорк был величайшим промышленным достижением в истории человека, а все остальное ничего не значило. Во взгляде Риардена на Нью-Йорк было чувство духовного сродства с этим городом, и он не мог насмотреться на него, словно видел в первый раз или в последний.

Риарден постоял в тихом коридоре отеля «Уэйн-Фолкленд» перед дверью номера, в который нужно было войти; ему потребовалось немалое усилие, чтобы поднять руку и постучать; когда-то этот номер занимал Франсиско Д’Анкония. По гостиной с бархатными драпировками и голыми полированными столами плавал сигаретный дым. В этой комнате с дорогой мебелью и безо всяких личных вещей царила атмосфера унылой роскоши, подобающей для кратковременного пребывания, такая же гнетущая, как атмосфера ночлежки. Когда он вошел, в дыму поднялись пятеро: Уэсли Моуч, Юджин Лоусон, Джеймс Таггерт, доктор Флойд Феррис и худощавый, сутулый человек, похожий на хитрого теннисиста, представился он как Тинки Холлоуэй.

— Ну, хорошо, — сказал Риарден, обрывая приветствия, улыбки, предложения выпить и высказывания о критическом положении в стране, — чего вы хотели?

— Мы здесь как ваши друзья, мистер Риарден, — сказал Тинки Холлоуэй, — только как ваши друзья, собравшиеся неофициально поговорить о более тесном взаимодействии.

— Мы хотим воспользоваться вашими выдающимися способностями, — сказал Лоусон, — и вашим профессиональным советом относительно проблем промышленности страны.

— Люди вроде вас нужны в Вашингтоне, — сказал доктор Феррис. — Вам нет нужды так долго оставаться посторонним, когда ваш голос нужен на самом верху национального руководства.

«Противно то, — подумал Риарден, — что эти речи — всего лишь наполовину ложь; другая половина в их истерично-настойчивом тоне представляет собой невысказанное желание как-то представить это полной правдой».

— Чего вы хотели? — снова спросил он.

— Ну как… послушать вас, мистер Риарден, — ответил Уэсли Моуч с испуганной улыбкой, улыбка была нарочитой, страх подлинным. — Мы… мы хотим узнать ваше мнение о национальном промышленном кризисе.

— Мне нечего сказать.

— Но, мистер Риарден, — подал голос доктор Феррис, — мы хотим только возможности сотрудничать с вами.

— Я уже однажды сказал во всеуслышание, что не сотрудничаю под дулом пистолета.

— Не могли бы мы зарыть томагавк в такое время? — умоляюще спросил Лоусон.

— То есть пистолет? Действуйте.

— Что?

— Пистолет держите вы. Заройте его, если сможете.

— Это… это просто оборот речи, — объяснил, хлопая глазами, Лоусон. — Я выражался образно.

— Я нет.

— Неужели мы не можем объединиться в интересах страны в этот час критического положения? — спросил доктор Феррис. — Неужели мы не можем пренебречь нашими расхождениями во взглядах? Мы готовы пойти с вами на компромисс. Если вас не устраивает какой-то аспект нашей политики, скажите, мы издадим директиву…

— Кончайте, ребята. Я приехал не затем, чтобы помогать вам делать вид, будто мое положение лучше, чем на самом деле, и что между нами возможен какой-то компромисс. Перейдем к делу. Вы приготовили какой-то новый капкан для сталелитейной промышленности. Какой?

— Собственно говоря, — сказал Моуч, — у нас есть для обсуждения жизненно важный вопрос относительно сталелитейной промышленности, но… но как вы выражаетесь, мистер Риарден!

— Мы не ставим на вас никаких капканов, — сказал Холлоуэй, — и пригласили вас сюда, чтобы обсудить этот вопрос с вами.