— Потому что беки по одному частному вопросу на съезде оказались в большинстве и за это ухватились.

Вполне возможно.

— Потому что большевиков здесь уже нет, все в России, на местах, делом заняты, а не болтовней.

Что ж, и такое не исключается.

Вначале он слушал их во все уши, речистые собрались, артисты, любо-дорого посмотреть, как они перенимают друг у друга жесты, позы, выраженьица, гремят цитатами из Герцля и Герцена, Бакунина и Некрасова, даже знают, что Зубатов за чаем сказал. Но все больше стало возникать ощущение, что он тут вроде как зритель, сторонний человек, они для него словно за стеклом, что ли, или как в синематографе Шарля Лемона — посмотреть и идти дальше по своим делам.

Но куда дальше? И по каким делам?

Он думал прежде: достаточно вырваться в Европу, как он окажется в монолитном строю единомышленников.

Куда там. Он никак не мог влиться в эту пеструю среду, она словно расступалась, и он оказывался в одиночестве со своими сомнениями. Никто ничего не искал, все ужо что-то вполне определенное нашли, и теперь каждый отстаивал свою истину до хрипоты, желая уничтожить в споре того, кто еще ничего не выбрал или выбрал не то.

Ему же не хотелось спорить — почему? Нечего отстаивать?

Но ведь он не с лупы свалился в эту среду, он из ссылки бежал, он в тюрьме сидел, под знаменем шел «Долом самодержавие!» и защищал его от жандармов. Так что не в стороне он, а в бороне. Но им нет до этого дела, каждый стремится утвердить свое. Долой-то долой, слава богу, что хоть это бесспорно, но у каждого свое «долой», каждому надо провести в жизнь именно свою тактику, да поскорее бы, лучше немедля, не то другие свергнут ненароком помазанника божия, тогда уже поздно будет проявлять себя, утверждаться и самовозгораться.

А самовозгорание напоминало ему несчастного Германа Ливена…

В Нижнем все, как будто бы, было ясно. Или просто он моложе был и не задумывался, что к чему, да и некогда было задумываться. Нельзя сказать, что все там дули в одну дуду, споров хватало, как-никак, народ собрался грамотный — студенты из Москвы, Петербурга, Казани и даже из Томска (нашли куда ссылать сибиряков — в Нижний, важнейший промышленный город, где из всех губерний самая высокая концентрация рабочих).

Были споры, но и дело было, и мыслей о выборе как-то не появлялось. Там он рос вместе со всеми, здесь вдруг почувствовал, что расти ему некуда, слишком велик выбор и нет ясности — куда же, в какую сторону?

А может быть, он уже вырос, уже заявил о себе и теперь ждет, когда его самого выберут обстоятельства, позовут, вовлекут?

Он жаждет программы, четкой, ясной, недвусмысленной — что делать?

Делать, господа, а не буесловить.

Все-таки поразительно, как они ловко, пылко, страстно раздергивают одну задачу, каждый готов знамя поднять, не щадя живота своего, только не мешайте ему. Всё больше возникало ощущение, что они это знамя единое — «Долой самодержавие» — раздербанят в клочья, каждый таща к себе, желая поднять собственноручно, имея на то право, только не мешайте ему! Так думает одни, но так же думает и другой, и он не только словом, он зубами тебя порвет, если не позволишь ему утвердить себя.

Вожди массы — это хорошо, но когда масса вождей…

Временами ему казалось, все они на какой-то сцепе, только нет зрителей, одни актеры, и он посреди них — статист, учится никак не научится произнести свой минимум, выговорить «кушать подано».

Однако где же зрители, кому все это предназначается? Неужто это и есть арена истории? Арена, сцена, а в сумраке зала, в туманных российских далях — парод. Слушает и ждет, чем же их лицедейство кончится, с усмешкой смотрит и с любопытством праздным, будто схватились между собой дьячки и дерутся в кровь, и все у них не по-людски — и одежда, и волосы косичками, и замах по тот, и матерки пресные, но подбадривает народ: «Давай-давай!» — пусть-ка они себя проявят и пас потешат, а мы посмотрим, мы что, мы народ, нам лишь бы хлеба и зрелищ…

Рослый белокурый красавец в серой тройке, устав от абстракций, развивает мечту конкретную:

— Окончу университет, женюсь на Гретхен — и прощай, немытая Россия, страна рабов… «Этого нельзя избежать, но можно презирать», говорил Сенека.

— Он имел в виду Гретхен.

Впрочем, мог бы и Владимир плюнуть на Россию, зачем она ему? В Нижний дороги нет, да и по другим городам и весям циркуляр разослан о его повсеместном розыске, вернись — упекут в Якутку, а здесь активно действует партия немецких социал-демократов, у них своя пресса, читай, учись и впрягайся в дело подготовки и проведения мировой революции. Она-то и вовлечет Россию, как некую часть мира, и все будет ладно и складно.

Так-то оно так, социал-демократия действует, но революцией здесь почему-то не пахнет. Как будто немцы уже добились если не всего, то во всяком случае многого и закрепляют достигнутое. Но их завоевания, да простит его немецкая социал-демократия, Владимира почему-то мало касаются.

Только Россия ему нужна! Именно там он давал клятву на всю жизнь вместе с Яковом: служить народу, все силы отдавать борьбе за его лучшую долю; страдать вместо с пародом и для народа за его судьбу и счастье.