— Нам пора! — Кирыч дернул меня за рукав.

Возвращаться к прозе жизни не хотелось. Санек вовсе не тот человек, о котором приятно думать. А уж видеть его — тем более.

И Кирыч, и я познакомились с Татьяной одновременно. Собственно, мы оба вряд ли узнали бы о ее существовании, если бы однажды, лет восемь тому назад, вместе не сидели на бульваре.

Была летняя ночь. Фонарь нарисовал желтое пятно перед нашими ногами, отчего шелковая прохладная темнота вокруг, казалась еще шелковей, еще прохладней и темнее. Кирыч взял меня за руку. Снизу — жесткое дерево скамьи, сверху — тепло ладони. Было томительно и приятно.

— …Кирилл… вы… — говорил я, боясь спугнуть зарождавшуюся нежность.

В пятне света возникла девушка-подросток. На ней был серенький деловой костюмчик: пиджак и прямая юбка чуть ниже колена. Мышь, каких миллионы служат в присутственных местах — верными секретаршами, например.

— Голубые, — сказала мышь, будто выписывала входной билет на эшафот.

Кирыч отдернул руку.

Нежность начала вянуть.

Что ей от нас надо? Мы просто сидим и смотрим на луну. Как вон та компашка, что шумит на другом конце бульвара, и как сотни других людей, которые не хотят париться ночью в душной квартире. Ведь это законом не запрещено?

— Вы что-то хотели? — осведомился я подчеркнуто-вежливо, изо всех сил желая, чтобы девица ушла, прихватив с собой и мышиный костюмчик, и прокурорский тон.

Я был почти уверен, что где-то неподалеку прячется здоровый детина. Подначил свою подругу на подлость и сейчас глумливо хихикает, слушая, как она терзает педиков. Надеется, что у них лопнет терпение. Тогда он выскочит из тьмы и начнет орать про извращенцев, которые совсем обнаглели, сидят на бульварах, где гуляют дети. А потом он звезданет одного из них по морде. «По наглой рыжей морде», — подумал я и закусил губу, однажды уже разбитую в кровь.

— И вам не стыдно? — звенящим голосом спросила мышь.

— Стыдно, — сказал Кирилл.

В его словах не было ни насмешки, ни страха, ни вызова. Было ясно, что этот мужчина чуть за тридцать не врет — ему действительно стыдно. Мучительно стыдно. Мне захотелось прижать его к себе, чтобы он перестал стыдиться мыши, прикинувшейся палачом. Моя нежность раскинулась во все стороны, а вместе с нею расцвела и злость. Я уже мечтал о том, чтобы наконец появился детина, которому я могу вцепиться в волосы. Я буду орать, как базарная баба и наплевать, что это не по-мужски.

Но отпор давать было некому. Нелепая девица торчала одна, закаменев, как памятник Есенину, который тоже прятался где-то неподалеку.

— Какие же вы… — сказала она и неожиданно закричала. — Ееееее!

Я опешил. Кирилл оторвался от скамьи и, войдя в свет, притянул девушку к себе.

Мышь кричала, Кирилл осторожно гладил ее по голове, а я завидовал, чувствуя себя несправедливо обделенным. Мне тоже хотелось кричать и чувствовать на макушке его ладонь.

— Таня, — сказала она, выплакав положенное и усевшись рядом.

«Нет, не пьяная», — понял я и передумал называть ее мышью.

Тогда ночью на скамейке Таня вспомнила и про своего мужа, про Гошку, который гостит у бабушки, про то, как она два года ждала Толика из армии и вышла за него замуж девственницей.

— …Голые! Совсем! На простынях, которые я утром перестелила! — говорила Таня.

Она пришла с работы чуть раньше и обнаружила мужа рядом с чужим мужчиной:

— …Я сначала не поняла: чего этот мужик делает в нашей кровати? Толик залепетал, что мужик его друг, что он просто друг и ничего больше, чтобы я ничего такого не подумала. А ведь он прав, я и не подумала. Мне было просто обидно, что на моих простынях лежит чужой человек!

Что было потом, она не поведала — ведь всех тайн не открывают даже случайным знакомым. Может быть, друг был не согласен, что он Толику просто друг и сообщил об этом Тане. А может, она дошла своим умом. Как бы там ни было, ночью Таня в полубезумном состоянии оказалась на том же бульваре, где мы Кирычем лелеяли нашу нежность.

Слушая ее, я будто заглянул в один из вариантов своего будущего: лежать на смятых простынях и корчиться от стыда. И мне захотелось сделать все, чтобы его не было.

Так мы познакомились, а я понял, что дружба может вырасти из чего угодно. Например, из истерики на бульваре.

— Что с ней такое стряслось? — спросил Марк, когда мы вышли из метро в ночь.

Обращался он больше к самому себе. Зубы заговаривал, чтобы они не стучали от предчувствия семейных разборок, в которых мы по дружбе вынуждены участвовать. Марк, как и я, наверняка знал, что сейчас мы увидим знакомую картину. Под дверью таниной квартиры сидит Санек и дует в замочную скважину, как ему жаль, что они уже не вместе, и как она всю жизнь ему искалечила, лишив возможности видеть сына.