Вот только Розочка…

— В конце апреля встречаемся у меня, — заговорщическим тоном сказала она буквально позавчера, встретив меня на лестничной площадке.

— День рождения? — наугад спросил я.

— У Владимира Ильича Ленина! — раскрасневшись произнесла она.

— Повезло. Могли ведь и убить, — глухо ответил Марк и попробовал улыбнуться.

Его губы были разбиты в кровь и улыбка получилась гротескная, словно у только что откушавшего вампира.

Мне было страшно. «Живите… пока», — сказал на прощание главный «пионер». Завтра они могут появиться опять. Хотя почему же «могут»? Они придут. Такие слов на ветер не бросают.

Спектакль получался развеселым. Сюда, в затхлую комнатку районного суда, я пришел свидетелем по делу об оскорблении чести и достоинства: я опубликовал интервью с Матвеем — главным режиссером одного микроскопического столичного театрика с диким именем «Натюрель».

— Судьба целого коллектива висит на волоске! Театр на краю гибели! — рыдал он в диктофон, жалуясь на директрису театра Жанну Савенко, которая собиралась его уволить за «аморальные» постановки.

Дальше Матвей двумя чудовищно сложно сочиненными предложениями проезжался насчет кухарок, которые семьдесят лет правили страной и напрочь разучили народ воспринимать чистое, неангажированное искусство. А парой абзацев ниже он припоминал госпожу Савенко, у которой за плечами лишь кулинарный техникум. Затем следовали намеки, что надо бы проверить финдеятельность означенной госпожи, имеющей параллельный бизнес, три машины, и это в то время, когда в театре нет денег на костюмы для нового спектакля, в котором будет еще больше обнаженного тела и служения чувственному культу…

Мнение другой стороны в газете не приводилось. Был только постскриптум, что госпожа Савенко отказалась встречаться с представителем «Листка». Это было правдой лишь наполовину. Позвонив Савенко и получив грубый отказ, я не особенно настаивал. Нрава она оказалась вздорного.

— Напишешь хоть слово, я тебя сгною! — орала она.

Одно слово, кухарка.

— …Да, автор я, кассета с записью разговора имеется, готов предоставить… — отвечая на вопросы судьи, полноватой женщины с усталым лицом и увядающим перманентом, я подумал, что ей совершенно не хочется вести это вязкое дело.

Матвей помалкивал. Вместо него заговорила бойкая дама лет 35-ти. Презрительно кривя рот, адвокатша излагала нечто, суть чего я никак не мог уловить. Но, судя по веселым глазам Матвея, она вещала что-то очень правильное.

Потом вступил представитель Савенко (сама бизнесменша в суд не явилась). Худосочный, с лицом, усеянном розовыми пятнами, он был так удручающе некрасив, что я старался на него не смотреть, словно взгляда будет достаточно, чтобы и мое лицо расцвело лишаями. Он потрясал газетой со злополучным интервью, сплошь исчерканным красным маркером.

— Клевета! — сипел облезлый.

Замордованная Фемидой судья молчала и ленилась даже кивать.

Ярясь, господин с лишаями перебрал все синонимы чести и достоинства, утраченных бизнесменшей, потом скроил гримасу крайнего негодования и выдал такое, от чего подо мной закачался стул.

— Еще я хотел бы обратить ваше внимание на моральный облик гражданина Волкова, — облезлый зыркнул на меня. — Нам стало известно, что он — гомосексуалист!

— Мы собрались, чтобы обсуждать мою честь? — спросил я, когда ко мне вернулся дар речи.

Адвокатша с интересом уставилась на меня. Матвей заржал. Судья и бровью не повела.

— Это к делу не относится, — сказала она и, назначив новое рандеву (мое присутствие, к счастью, уже не требовалось), отпустила нас по домам.

— Ты так просто не отделаешься, — прошипел мне в спину блюститель чужой чести.

— У нас денег нет! — охладил Марк пыл таксистов, кинувшихся к нам, едва закрылась дверь «Макаки».

Отстали.

Марк сказал правду — мы сильно поистратились и собирались поймать машину подешевле на проспекте, где дешевле. Даром, что пройти надо всего два двора.