Обои на кухне, куда ударило шампанское, пошли пузырями.

Стол в гостиной напоминал пункт приема стеклотары после дебоша приемщицы: салатницы, бутылки, разбитые елочные шары валялись вперемешку с клочьями цветной бумаги и едой. Довершало картину громадное пятно копоти на потолке, словно приемщица, переколотив все, что бьется, устыдилась и устроила себе аутодафе.

Кирыч лежал в том же положении, в каком я оставил его несколько часов назад — давил мордой подушку.

— Живой, я проверял, — сказал Марк, появляясь рядом.

Кружка в его руке дымилась свежезаваренным кофе, а сам он был умыт и благоухал чем-то нестерпимо свежим — не-то дынными корками, на которых настояна его туалетная вода, не то невинностью, с которой он расстался лет десять тому назад, но аромат которой он будет испускать и на смертном одре где-нибудь в середине тысячелетия.

Кирыч всхрапнул, подтверждая марусину правоту.

— Надо же! Все закончилось, а мы не умерли, — сказал Марк.

— Редкая живучесть, — сказал я.

Марка я слушал вполуха. Меня интересовала пальма.

Ее горшок был засыпан окурками, некоторых веток недоставало, но те, что остались, жизнеутверждающе топорщились.

«Усвоила привычки хозяев, — подумал я. — Зеленеет всем смертям назло».

— Красные трусы! — объявил я. — На ночь мы должны одеть красные трусы.

— Еще чего! — фыркнул Марк.

Кирыч промолчал, предпочитая не реагировать на глупости.

— Да! Именно красные, — еще больше развеселился я. — Говорят, что год обезьяны наступает в ночь с 20 на 21 января. И чтобы быть счастливым в этом году, надо обязательно встретить его в красных трусах.

Взрыва смеха не последовало. Кирыч все-также щелкал мышью, меняя картинки на экране компьютера. Марк, лежа на полу, задирал ноги — пресс тренировал.

— Кто говорит? — спросил он, завершив упражнения.

— Василий.

— Ого! — сказал доморощенный спортсмен.

Василий был для Марка куда более надежным источником информации, чем агентство «Рейтер», пресс-служба американского президента и «Русская служба новостей» вместе взятые. Он был симпатичен, умен и обеспечен, но в руки не давался, чем вызывал глубокое марусино уважение.

— К черту таланты и мозги! — ернически продолжил я. — Надо всего-лишь нарядиться краснозадой обезьяной и от благодати просто не будет никакого спасения. Куда ни плюнь — везде счастье.

— Да, — согласился Кирыч. — Как-то слишком просто.

— А знаешь! — волнуясь, сказал Марк. — Вот у нас один ди-джей в прошлый год во все зеленое оделся, как по гороскопу было сказано, и сейчас у него по всем фронтам тип-топ. Даже в лотерею выиграл!

— Много? — спросил Кирыч.

— 50 рублей, — после некоторых раздумий сообщил Марк и тут же торопливо добавил. — А раньше ему в лотереи совсем не везло. Абсолютно. Купит, бывало, кучу лотерейных билетов, а там везде пусто. Фиг на постном масле.

— Не может быть, — сказал я, одновременно думая о своем гардеробе.

Увы, на своей полке в шкафу я нашел трусы зеленые, синие, коричневые с лайкрой и даже подарок тети Раи — модель «семейные», ситцевые в голубенький цветочек… Цветовая гамма трусов вполне отражала разностороннюю натуру их обладателя, которому шло все, за исключением красного (вы видали рыжих в красном? да, я тоже думаю, что кошмар).

У Кирыча, с той же целью проинспектировавшего свое белье, дела обстояли не лучше. После того, как под моим нажимом он выбросил трусы с божьими коровками, в его белье воцарилось ослепительное однообразие. Все — ну, абсолютно все — трусы были белыми.

— А давай мы их красными чернилами зальем, — предложил я.

— Вот еще! — вспыхнул Кирыч, жалея белизны, а потом расстроенно добавил. — Так ведь и чернил нет.

Мы приуныли: халявного счастья нам в этом году явно не видать.

— Хоть бы простынку красную постелить, — задумчиво произнес я. — Или флаг…

— Хм, флаг, — задумчиво повторил Кирыч.

— Розочка! — мигом догадался я.

— Ты все запомнил? — переспросил я Кирыча, одновременно нажимая кнопку звонка.

Он энергично кивнул, и колокольчики, затренькавшие за дверью, похожей на кожаный матрас, казалось, были эхом того звона, который произвела его голова.

У меня в голове гудел целый набат, словно предупреждая, что операцию следует провести тонко.

Как ни добросердечна соседка, живущая над нами, вряд ли она пожертвует коммунистический символ по столь незначительному, а может даже оскорбительному для убежденного ленинца, поводу. Какой советский человек отдаст свой персональный кумач на простыни? «Кощунственно!» — возмущенно затрясла бы голубыми кудряшками Розочка.