— Мно-ого! Человек, почитай, тридцать будет, — соврал Петушков и остановился, видя, как побелело лицо девушки. — Ну, тридцать не тридцать, а около того. Мне только что поручик Небольсин про эту баталию сказывал. Ужасти какой бой был.

— Небольсин… — перебила его Нюшенька, и густая краска залила ее бледное лицо. Она отвернулась, достала из рукава кофточки платок и, приложив его к лицу, сказала: — Насморк замучил, дышать нечем! А разве поручик тоже там был?

— А как же! Только сегодня оттудова вернулся. Послезавтра весь отряд здесь будет.

— Слава тебе, господи! Увидим нашего дорогого владыку, нашего любимого господина, — снова забормотал Прохор.

— Ну, господин офицер, ваше приятное благородие, за то, что сообщили про нашего князеньку добрые вести, мы вас чайком да варением побалуем. Правда, девоньки? — смеясь, спросила Нюшенька.

— Стоит… стоит, — зашумели остальные.

— А я тем временем расскажу про все, и кого убили, и кого ранили…

— Стоит ли такие страхи сказывать! — остановила Петушкова Нюшенька. — Я ужас как боюсь про страшное, а особливо на ночь, выслушивать.

Петушков открыл рот и глупо уставился на нее.

— Раз наш князенька целый, вы лучше про веселое расскажите, чем нам про чужое горе слушать, садитесь вот возле меня, сказывайте да ждите, когда Машенька-вострушка чаем нас будет угощевать.

Нюшенька была так спокойна и так занята предстоящим чаем, что Петушков, как ни был расположен к ней, даже озлился. «И чего расспрашивала об убитых, нужны они ей больно, как услыхала про своего князя, так и страхи все пропали», — подумал он. Но через минуту Петушков уже забыл об этом огорчении. Забравшись в угол залы, он уселся на крытую коврами и подушками тахту и, млея от радости, понес всякую чепуху.

Камердинер вышел. Толстушка, или Машенька-вострушка, как звала ее Нюшенька, хозяйничала за столом. Две девушки вполголоса пели чувствительную песенку «Два сердца». Остальные, сидя но углам за вышиванием, подтягивали им.

— Ах да, кстати, — снижая голос, вспомнил Петушков, — ведь я обещался передать вам, дорогая Нюшенька, глубокий поклон от поручика Небольсина.

— А разве поручик знал, что вы идете сюда? — нагибая ниже голову над вышивкой, тихо спросила Нюшенька.

— Я сказал ему. Он, бедняга, даже посинел от зависти. Ведь, между нами сказать, он тоже тайно обожает вас, прелестная Нюшенька!

— Да? А я и не знала…

— Обожает, обожает, только не имеет смелости показать вам сие. Он хороший, однако простоват очень, хотя и из гвардейцев. Насмешил он меня сегодня. Передай, говорит, обольстительной Нюшеньке мой скромный поклон и скажи, что я сегодня же нарву для нее в лазаретном саду десять букетов сирени… А? Десять! — весело рассмеялся подпоручик.

— Сегодня, десять букетов? — подняла голову девушка.

— Десять, и именно, говорит, в лазаретном саду. Ну не чудак, десять букетов?

— Сегодня… десять… — не слушая его, повторила Нюшенька и посмотрела по сторонам. Девушки пели, никто не слушал их. Вдруг Нюшенька уронила свое шитье на колени и, обхватив руками голову, засмеялась. На ее влажных глазах показались счастливые слезы.

Петушков с настороженным вниманием смотрел на нее.

— Десять букетов… да что ж мне с ними делать-то? — вставая с тахты и содрогаясь от счастливого смеха, проговорила девушка.

— Идемте чай пить, — позвала их толстушка, ставя на стол кипящий самовар.

Петушков встал и пошел за Нюшенькой. Настроение его отчего-то сразу испортилось. Выпив две чашки чаю, он, так и не попробовав Нюшенькиного варенья, откланялся и поспешил домой.

Вскоре ушла к себе и Нюшенька. Спустя полчаса разошлись и остальные. Двухэтажный флигель, отведенный князю, затих. Смолкли голоса, потухли огни. По двору, осматривая запоры в последний раз, прошел Агафон, крепостной мужик Голицына, прозванный Быком за неимоверную физическую силу и по этой причине завезенный на Кавказ в качестве личного охранителя князя.

Было тихо. Из слободки еле слышно доносилась гармошка, бабьи песни да собачий лай. Иногда за забором слышались торопливые шаги или цоканье копыт.

Темная кавказская ночь с яркими звездами, холодком и мертвой тишиной окутала крепость.

Было уже около двух часов ночи, когда из темноты госпитального сада, чуть мелькнув на фоне низких, тускло озаренных окон лазарета, прошли две тесно прижавшиеся фигуры.

— Александр Николаевич, дорогой мой, не могу я без вас, если б не вы, не ваша любовь да ласка, давно руки бы на себя наложила. Нож бы взяла, да в него, проклятого, всадила, так опостылел он мне. А что сделаешь? Раба, крепостная!