— И сено тут пахнет, как у нас под Тулой, и скот, возвращаясь с поля, мычит, как везде в России, — мечтательно произнес охваченный воспоминаниями Куракин.

— Только что люди другие, орда некрещенная за Тереком и Сунжей, а так все одинаково, — поддержал его есаул Желтухин.

— А и люди здесь тоже одинаковые, ваше благородие, — вмешиваясь в разговор офицеров, сказала женщина, подававшая на стол шашлыки, — те ж человеки, таки ж, как и мы, грешные. И добрые, и злые, а сказать про иху жизнь, так дай бог, чтоб наши мужики да бабы так в ладу да согласии жили, как они.

— Это как же? — озадаченно спросил есаул.

— А так… Вот и в Грозной, и на хуторах, и поблизости к крепости чечены живут мирные, так никакого от них обмана да непорядку не видим. Коли ежели чего обещали — сделают, и помочь и достать чего — в аккурате… а детишек своих любят не дай как… Для них без детишков и семья не в семью…

— Это чечены-то? — с неодобрительной ухмылкой осведомился есаул.

— Они… Ежели ты с ими добром, так и они к тебе с миром. Вон, спроси Нюрку, — кивнула она на вторую прислуживавшую женщину, — сколько тут есть мирных кунаков, мы, с их марушками, ну, значит, бабами, — пояснила она офицерам, — и дружим и куначим. Чего ж плохого в этом? Одно добро. Друг дружке помогаем. Мы к им и в гости ходим, детишкам когда сахару али леденцов принесем. Они нас как своих почитают, а ведь и середь нас есть такие, что таких, как я али Нюрка, что дружим с марушками, осуждают. «Нехристи… бусурмане, нелюди… души в их нету» и еще бог знает чего болтают. А я так скажу — дрянных людей везде хватает, а середь наших, российских, и того поболе.

— Ишь ты, раскудахталась как, за гололобых в защиту пошла. Попадись ты им одна в поле али за Тереком, они тебе покажут доброту… — обозлился Желтухин.

— Бывали мы и за Тереком и за Сунжей, ничего плохого не случалось, а вот от вашего брата казака как от первого охальника стеречься надо. «Мы хрестьяне», «мы в церкву ходим», «постимся», а сами хуже последнего чечена себя обозначаете, — уже забыв про гостей, распалилась баба.

— Ну, счеты между собой потом сведете, а пока, красавица, как звать-то тебя? — миролюбиво спросил Стен-бок.

— Глашей, — вдруг застыдившись, сказала женщина.

— А пока, Глаша, корми нас.

— Молодец ты, Глаша, — похвалил все время молчавший Небольсин, — везде есть подлецы и звери, и везде есть добрые и хорошие люди. Будь здорова, Глаша, — и отпил глоток вина.

— Спасибо, добрый барин… Давай вам бог счастья, — пожелала обрадованная женщина и пошла на кухню.

— Защитница! Много чего понимает… — со злостью буркнул, глядя ей вслед, есаул. — Все они гулены да шлюхи! Сидела б себе в Расее, а на казачью сторону нечего было ехать. Живут тут за нашей спиной, отъедаются да нашего ж брата и хают…

Но видя, что никто из офицеров не обращает внимания на его возмущение, есаул успокоился и принялся за еду.

Чарки с вином быстро опустошались. Сурен внес еще две кварты грузинского вина, а на смену шашлыку подал жирный плов с цыплятами.

За окном угасал шум, лишь отдаленные голоса, визг и смех женщин да залихватские выверты гармошек еще носились в воздухе.

Пулло с увлечением рассказывал о встрече с Паскевичем в Тифлисе, куда тот вызывал полковника незадолго до отъезда в Петербург.

— Особенно поразила меня его супруга, уже не помню — не то Эльза, не то Грета Густавовна, пышная этакая булочка, в типично немецком вкусе: бело-розовая, томная, с полной шеей и, — полковник жестом показал, — пышными бюргерскими формами. Ну, конечно, игра в высший свет, манеры, грассировка, этсетера… Но что меня поразило, господа, это полное раболепство нашего графа перед ней. Ну прямо страх и ничтожество написаны на его лице… И так, и сяк, и забыл даже обо мне, все какие-то ублажательные словечки, а она — как статуя, холодна; римская матрона перед плебеем! — И Пулло расхохотался, вспоминая эту встречу.

— Да, я знаю графиню, она действительно держит нынешнего Варшавского князя в ежовых рукавицах. При дворе подшучивают над его робостью перед ней, а государь даже как-то сказал ему: «Ты, Иван Федорович, гроза для турок, поляков и французов, а вот перед немкой робеешь, как рекрут в первом бою», — смеясь, вставил Стенбок.

Есаул оживился.

— Сволочи эти бабы! Все — дрянь, что эти бабы гулены, — кивнул он на уносивших тарелки женщин, — что княжеские жены — одна им цена. Ей бы, чертовой дочке, радоваться, что за фельдмаршалом, князем замужем, а она…

— А ты, есаул, видно, не любишь женщин? — с веселым любопытством спросил Пулло.

— А чего их любить? Казак должон службу нести, коня любить, конь ево не подведет, а баба… — Желтухин махнул рукой, — только для хозяйства да поддержания роду нужна.

Все расхохотались.

— Неужели вы серьезно так думаете? — поинтересовался Стенбок.

— Ну а как же? — в свою очередь удивился есаул. — Есть, конечно, и у нас такие казаки, что нюни да слюни с ими разводят, так только, доложу вам, самые это дрянные люди по службе, да и то, слава те боже, мало их таких водится.