Шрифт:
Так, никто до сих пор не понял ни сущности полового тяготения, ни смысла смерти. Самая большая ошибка науки состоит в том, считает философ, что она принимала время, пространство, предметность мира за что-то данное, неразложимое, о чем говорить не стоит, а надо считаться с таким, как все это есть. Это было искажение в самом начале, закрывшее все пути. Когда, например, Декарт исходил из «Я мыслю, значит, я существую», то это была уже насквозь ложная основа. Потому что с еще большим правом можно сказать, что «не я мыслю», или «я не существую», или т. п. Были взяты уже неправильно завязанные узлы и, вместо того чтобы их развязывать, пошли плести дальше. Сейчас, как и всегда, надо начинать с самого начала; и поэтому понятно, что отличительный признак людей, которые это чувствуют, — интерес к тому, что такое время. Ибо это замок на двери, и его-то и надо открыть, а для этого развинтить.
(Чинари—1, 185–186)Беккет также вспоминает о Декарте, давая собственную версию его знаменитой максимы. «Он плачет, значит, он жив», — говорит Хамм из «Эндшпиля» о своем отце ( Театр, 157) [155] . Эта сентенция вполне согласуется с идеей Достоевского о том, что страдание является единственной причиной сознания. В то же время в мире Беккета, где все понятия подвергаются сомнению, страдание не обязательно влечет за собой осознание этого страдания, точно так же как осознание страдания нисколько не означает, что человек действительно страдает.
155
«Отчего плачут? — спрашивает себя Друскин и отвечает: — Главная причина: несчастье от того, что родился» ( Чинари—1, 975).
Из моих немигающих глаз по щекам струятся слезы. Отчего я плачу, иногда? Ничего печалящего взгляд здесь нет. Возможно, стекают не слезы, а разжиженный мозг, — признается Безымянный.
(Безымянный, 323)Самые первые строчки «Безымянного» погружают читателя в атмосферу двусмысленности: «Где сейчас? Кто сейчас? Когда сейчас? Не спрашивать себя об этом. Сказать „я“. Не думая о нем» [156] . Размышления о «я» отнюдь не означают, что есть некое определенное «я»; вообще, тот факт, что герой размышляет, думает, не гарантирует, что тело его продолжает существовать, и, напротив, отсутствие мысли не является синонимом прекращения жизненного процесса. Существование беккетовского персонажа принципиально неопределимо, оно не поддается никакому логическому, никакому научному объяснению. Именно поэтому любая попытка дать определение господину Нотту была бы «антропоморфической дерзостью».
156
Beckett S. L’Innommable. P. 7.
Известно недоверие, которое испытывали к науке все чинари, не исключая Хармса. В одном из своих стихотворений он пишет:
Ученые наблюдают из года в год пути и влияния циклонов до сих пор не смея угадать будет ли к вечеру дождь и я полагаю что даже Павел Николаевич Филонов имеет больше власти над тучами. (Псс—1, 208) [157]Вера в мистическую и магическую власть искусства отличает Хармса от Беккета: для последнего работа писателя — это деятельность пассивная, бессознательная в своем бессилии. «Я думаю, что сегодня, — говорит он в одном из интервью, — каждый, кто обращает хотя бы самое ничтожное внимание на свой собственный опыт, отдает себе отчет, что это опыт того, кто не знает, того, кто не может» [158] . Но есть то, что безусловно сближает «реальную поэзию» Даниила Хармса и искусство Сэмюэля Беккета, выражающее вселенскую «грязь» («g^achis»), хаос, — это решительное отрицание того отношения, которое Гуссерль назвал «естественной установкой».
157
Авторы декларации «ОБЭРИУ» спрашивают: «Нам не понятно, почему Школа Филонова вытеснена из Академии, почему Малевич не может развернуть своей архитектурной работы в СССР, почему так нелепо освистан „Ревизор“ Терентьева?» (Хармс Д. Жизнь человека на ветру / Сост., прим., вступ. статья Д. В. Токарева. СПб., 2000. С. 446).
158
Интервью с Израилем Шенкером (I. Shenker) // New York Times. 6 may 1956. Цит. no: M'el`ese P. Samuel Beckett. Paris: Seghers, 1966–1969. P. 137.
Благодаря зрению, осязанию, слышанию и т. д., — пишет философ, — различными способами чувственного восприятия, физические вещи, как-либо распределенные в пространстве, попросту суть для меня здесь, они, в буквальном или образном смысле, « наличны», — все равно, принимаю ли я их особо, занят ли я ими в наблюдении, разглядывании, мышлении, чувствовании, волении или же нет [159] .
Важно, что отрицание данных натурального мира не меняет саму структуру мира:
159
Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Т.1. Общее введение в чистую феноменологию / Пер. А. В. Михайлова. М., 1999. С. 65. Согласно З. М. Какабадзе, «характерная черта „естественной позиции“ заключается в том, что в этой позиции я утверждаю бытие мира и находящихся в нем предметов, не произведя при этом радикальной критики подобных утверждений, т. е. я верю в бытие мира „наивно“, догматически, не отдавая себе отчета в том, действительно имею ли я право на подобную веру и, стало быть, действительно ли существует мир» (Какабадзе 3. М. Проблема «экзистенциального» кризиса и трансцендентальная феноменология Эдмунда Гуссерля. Тбилиси, 1966. С. 58). См. также: Buckley R. P. Husserl, Heidegger and the Crisis of Philosophical Responsibility. Dodrecht, Boston, London: Kluwer Academic pbsh., 1992. Свойственное беккетовскому герою желание избавиться от органов восприятия вписывается в общую перспективу преодоления естественной установки.
Мир как действительность — он всегда тут, в лучшем случае он может тут или там быть «иным», нежели мнилось мне, что-то придется, так сказать, вычеркнуть из негокак «видимость», «галлюцинацию» и т. п., он же — в смысле генерального тезиса — всегда останется здесь сущим миром. И цель наук с естественной установкой— познавать ее все полнее, надежнее, во всех отношениях совершеннее, нежели то делает наивное опытное знание, решать все задачи научного познания, какие возникнут и на ее почве [160] .
160
Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. С. 69–70.
Двадцать лет спустя, в середине тридцатых годов, Гуссерль объяснит кризис европейской науки преобладанием наук «с естественной установкой» или, по-другому, «реальных» наук:
Заурядные реальные науки формируют заурядное реальное человечество, — считает он. — <…> Среди печалей нашей жизни — а о них мы слышим повсюду — такой науке сказать нам нечего. Вопрос смысла или бессмыслицы человеческого существования не волнует ее по определению, а ведь это именно тот вопрос, который, в нашу несчастную эпоху, становится наиболее важным для предоставленного своей судьбе человечества [161] .
161
Husserl E. La crise des sciences europ'eennes et la ph'enom'enologie transcendantale / Trad, par G. Granel. Paris: Gallimard, 1976. P. 10. В 1961 году Беккет с возмущением рассказывал: «Однажды на приеме один так называемый английский интеллектуал спросил меня, почему я пишу всегда о скорби, как будто в этом было что-то извращенное!» (Интервью с Томом Драйвером (T.F. Driver) // Columbia University Forum. Summer 1961. Цит. no: M'el`ese P. Samuel Beckett. P. 140).
Рассматривая мир как пространственную последовательность, точные науки анализируют его также как «бытийный порядок в последовательности времени»:
Вот этот — очевидно, во всякий миг бодрствования — наличествующий для меня мир обладает бесконечным в две стороны временным горизонтом — своим известным и неизвестным, непосредственно живым и неживым прошлым и будущим [162] .
Задаваясь целью преодолеть ограниченность естественной установки и точных наук, феноменология пыталась создать истинную науку, которая изучает не причинно-следственные связи, а смыслообразующие факторы бытия. Согласно А. Димеру, «феноменология раздумывает не о „причине“ существования, но о том, каким способом определяется существование единичного сущего и, в конечном счете, существование мира в целом» [163] . В понимании этой задачи взгляды феноменологов близки к воззрениям как Беккета, так и Хармса и других чинарей.
162
Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. С. 66.
163
Diemer A. Edmund Husserl. Meisenheim am Gian, 1956. S. 17.