Я знала, что надо смолчать, что здесь, за столом, ничего не докажешь, но «эта страна» оказалась последней каплей, и уже не было сил остановиться.

Дальше все пошло громко и безобразно и помнилось после смутно. Сначала еще оседал в памяти возмущенный голос Черкасова:

— Я хочу, чтоб у моих детей все было! Чтоб я мог купить им все, что они захотят! Почему я — лучший программист Европы — должен здесь жить в нищете?!

Потом все смешалось: его и мои крики, звон кокнутого в горячке стакана, страдающие глаза Лисы.

Под конец мы с Черкасовым орали друг на друга, как две базарные бабы. Он что-то про цивилизованный мир и нашу дикость, я про Родину и предательство. Хорошо хоть их дети были на выходные отвезены к бабушке.

Потом… А в общем-то и потом было не лучше. Спать меня устроили в гостиной на фоне немецких фотообоев с прилизанным лесным пейзажем. Взбудораженной, спать мне не хотелось. Я думала, теперь поговорим с Лисой один на один, как прежде. Но не получилось. Вошел Черкасов, бросил мне на застеленный Лисой диван серую книжку в бумажном переплете: «Почитай. Тебе полезно будет!», скомандовал жене: «Лиза, прибери там, на кухне!» — и удалился. Лиса послушно пошла за ним.

Я осталась одна.

За окном плыла зимняя московская ночь с фонарями и лениво опускающимся снегом. Такая знакомая, вся из юности, она сейчас не радовала, казалась чужой, как Черкасов. Заснуть я даже не пыталась, внутри еще кипел, никак не мог успокоиться так и не конченный спор. Я постояла у окна, послонялась по комнате и взяла брошенную на диван книгу. Это был запрещенный Солженицын, «Архипелаг ГУЛаг».

Пасмурный январский день медленно рассветал, когда я отложила книгу. Черкасов оказался прав, мне было полезно ее прочесть. Я поняла, что случилось с ним. Это была книга обывателя про обывателей и для обывателей, злая и лживая. На последнее я напоролась почти в начале, на 29-й странице:

«В 1927 году… на Серпуховской площади днем два чекиста пытались арестовать женщину. Она схватила фонарный столб, стала кричать, не даваться. Собралась толпа… Расторопные эти ребята сразу смутились. Они не могут работать при свете общества. Они сели в автомобиль и бежали. (И тут бы женщине сразу на вокзал и уехать! А она пошла ночевать домой. И ночью отвезли ее на Лубянку.)»

Все было так. Москва, 27-й год, Серпуховская площадь. Только не женщина, а семнадцатилетняя рыжая девчонка, уцепившись за столб, отчаянно вопит от страха. Это моя мама. И не чекисты, а обычный милиционер, обалдевши, смотрит на нее. Он просто спросил документы, а она, наслушавшись в смоленской глуши баек, как в Москве из рыжих делают мыло, сразу уверилась, что вот оно то самое и есть. В собравшейся толпе смеялись. Милиционер плюнул и пошел по своим делам. А девчонка еще не скоро оторвалась от столба, чтобы ехать на фабрику в Иваново, где, по слухам, можно было найти работу.

Эту историю я наизусть знала с детства от самой мамы.

Дальше я не верила в книжке ни одному слову, но отчетливо понимала, что если пичкать человека подобным шесть лет подряд, то он перестает отличать правду от лжи и свихивается, как Толик.

И не было больше прежнего Толика, которым я восхищалась, и озорной, бесшабашной Лисы больше не было, а была чета обывателей с брюзжащим на всю нашу жизнь мужем и уставшей, покорной женой. Посторонние, чужие моему миру люди. И находилась я у них неизвестно зачем.

Я забрала свою сумку и вышла из комнаты. В коридоре услышала кусок разговора за соседней дверью:

— Ну, Толик, не злись. Это не надолго. Ты ж знаешь, что она не от мира сего. У нее двое детей, а она вон стихи до сих пор пишет.

Но он не обидел и ничего не добавил ко вчерашнему, потому что вообще никакие разговоры и поступки этих посторонних не могли отнять у меня моих Толика и Лису, которых я помнила и любила, которые там, в прекрасном прошедшем, любили меня, кому я была обязана многим хорошим в себе, и чей след останется во мне навсегда.

Я оделась, открыла английский замок и тихо прикрыла за собой дверь. Замок мягко щелкнул, и я побежала вниз по лестнице, не дожидаясь лифта.

И опять был поезд и сумасшедшая метель. Все точно так же, как пятнадцать лет назад. Только поезд шел не на запад в Смоленск, а на восток, к Мурому и дальше. И было мне не 18 лет, и плакать я давно разучилась.

В купе веселая компания испытателей, возвращавшихся с Семипалатинского полигона, пила водку, заразительно смеялась, время от времени приглашала присоединиться. Но мне никого не хотелось видеть, тем более с кем-то знакомиться, говорить. Меня знобило, ломило кости, перед глазами мельтешили радужные круги. Наверно, начинался грипп.

И поплыл то ли бред, то ли сон. В нем причудливо смешивались между собой разные люди, события, разговоры, картинки и органично вплеталось происходившее помимо меня внизу в купе.

Сперва то, что внизу, было отчетливей. Из общего шума выделился молодой, азартный голос, и потек рассказ про то, как после опыта разыграли начальника. Зная, что он не разводит, а запивает спирт, налили в графин для воды и в бутылку из-под боржоми тоже спирта, и начальник, как миленький, попался на этот нехитрый трюк.