— Ты стал болтлив с годами, словно женщина, мудрый Мимир, — Один поднялся с жёсткого корня. — Когда-то я пришёл к тебе, оставив на дне источника свой собственный глаз, и ни мига не пожалел о свершённом обмене. Тогда ты был молчалив и недобр. Сейчас уста твои извергают потоки слов, но среди них ни одного нужного. Я жалею, что пришёл сюда, мудрый Мимир. Прощай.

— Я сказал тебе все нужные слова, бог Один. Если ты не понял их, то в этом я не виновен. Владыке Асгарда не растолковывают простейшее, словно неразумному дитяти. Я оскорбил бы тебя подобным.

— В сражениях и на войне слова — твоё оружие. Они должны разить, а не слагаться в причудливые узоры.

— Ты прав, — вдруг согласился ётун. — Оружие должно разить. И слова мои способны именно разить, хотя ты этого и не увидел. А что касается узоров… острие клинка не испортит резьба на рукояти.

— Рукояти лучше бы оставаться простой и обтянутой доброю кожей, чтобы не скользила рука. Есть ли там узор, нет ли — воину, погибшему, потому что шип раны вывернулся из ладоней, всё равно. Впрочем, мы опять ударились в игру слов, достойный хозяин. Я возвращаюсь в Асгард.

— Лёгкой дороги тебе и Слейпниру, — усмехнулся великан.

(Комментарий Хедина: Мимир. Мимир, каким я его помню. Что ж, за все прошедшие годы [тысячелетия по счёту Хьёрварда] он изменился мало, я бы даже сказал — совсем не изменился. Пожалуй, со временем характер у него даже слегка улучшился. Во всяком случае, окажись на месте Старого Хрофта, к примеру, мой названый брат Ракот — то не миновать бы хорошей потасовки. Чем больше я читаю книгу Одина — тем больше вижу прямую связь с нынешними временами и теми, что, боюсь, неизбежно настанут. Не знаю, как сложилась судьба Гулльвейг, но, полагаю, ничего хорошего Древним Богам от неё не было.)

Расставшись с Мимиром, Один летел обратно, мало что замечая по сторонам. Старого Хрофта душил гнев. Проклятый хитрец! Болтал, болтал, да так ничего и не выболтал. Ничего не сказал ни по доброй воле, ни без оной. С чем пожаловал, с тем и домой пришлось отправиться.

Нет, одну вещь не в меру разговорчивый великан поведал правильно. Он, Один, обязан был это провидеть сам, а так… Да, нельзя дважды принести себя в жертву. Пронзённый копьём и повешенный на дереве должен умереть медленно и мучительно, если только он не бог Один.

Выхода нет, мрачно сказал он себе. Тебе предстоит показать всем, что ты — истинный бог, нет, не «отыскав» выход, а прорубив себе дорогу, если надо — то и через каменную стену.

На равнинах Иды сейчас наступает рассвет. Луна покидает небеса, уступая место дневному светилу. Свернулся огромным серебристым клубком Лунный Зверь, неведомый первомаг, у которого учатся — или учились — самые первые шаманы людей и гоблинов, когда их дикие племена, больше похожие на звериные стаи, бродили по обширным равнинам Хьёрварда.

Старый Хрофт возвращается домой. Ему предстоит созвать в Валгаллу всех, кто сможет встать рядом с его сородичами; но не только.

Он потерпел неудачу с привычным и знакомым. Не поведали нужное руны; пронзённая Гунгниром грудь тоже не дала исчерпывающего ответа. Отделался пустыми словами Мимир. Так ли важно теперь, мог или не мог вторично принести себя в жертву самому себе Один? Заветное знание не обретено, и это единственное, что имеет значение.

С каждым мгновением гнев кипел всё сильнее и сильнее. Против него все и всё. Что ж, когда привычное и «правильное» подвело, само время обратиться к «неправильному».

Старый Хрофт резко натянул поводья. Нет, он не станет возвращаться в Асгард, не сможет смотреть в глаза семье асов. Он отправится к Лаувейе, и доведёт начатый над льдами разговор до конца.

Вот и знакомые льды, покрывшие холодное северное море, вот и заснеженные горы, скрытые вечноклубящимися тучами. Снег сеет и сеет над Ётунхеймом, словно здесь никогда не бывает лета. Но инеистым великанам он милее тепла и солнца.

Распахнуты чёрные утробы вулканов, дышит жаром подземный огонь. Дым смешивается с густыми облаками, серыми, словно плащ нищего. Один направляет бег восьминогого жеребца, с ходу бросая его вниз. Где искать мать Локи, он знает точно.

У распахнутого зева пещеры, где в темноте мерцало багрово-алым, застыла женская фигура, высокая и статная, но отнюдь не великанша. До земли стекают по спине огненно-красные волосы, вьющиеся, словно языки пламени. Женщина в лёгкой расшитой безрукавке и длинной юбке, расшитой по подолу силуэтами бегущих оленей. Она стоит, уперев левую руку в бок и подняв правую, словно приветствуя редкого гостя.