– Великий государь повелел объявить, что он Марью Хлопову в жены взять не произволит.

Бабушка Федора, ставшая в последние месяцы туговатой на ухо, в нетерпении переспросила:

– Ась? Произволит?

Взоры Хлоповых и Желябужских обратились к боярину в надежде, что он оговорился или они ослышались. Однако Федор Шереметев веско и отчетливо повторил:

– В жены взять не произволит.

Дворяне стояли, словно в воду опущенные. Царский указ разбил вдребезги все их чаяния и надежды. Марья не могла дать себе отчет в своих чувствах. Только что она шептала: «Мимоидет чаша сия», но слова боярина отчего-то полоснули ее по сердцу. По лицу матери катились слезы, отец стоял подавленный, дяди угрюмо молчали. Но сильнее всех горевала бабушка Федора.

– Как же так, Федор Иванович! – рыдала она. – Ведь в указе сказано, что государыня признана здоровой. Поделом наказаны супостаты, которые ее оболгали. Почему же государыню не произволят взять в супруги?

– Не мне о сем рассуждать, – отвечал боярин, – ибо на то бысть царева воля.

– Государя обманули. Видать, указ писан по подсказке старицы Марфы Ивановны. Она мстит за своих родичей Салтыковых.

– Не слышал твоих слов, Федора, и слышать не желаю! – Шереметев резко оборвал бабушку. – Ты должна смиренно покориться царскому указу. И более не называй свою внучку государыней. Отныне она не государыня, а дворянская дочь Марья Хлопова.

Марью Хлопову с бабкой оставили жить в Нижнем Новгороде. В ее положении ничего не изменилось. Только корма ей было указано выдавать против прежнего вдвое. Родню как ветром унесло на следующий день после того, как боярин Шереметев объявил, что государь не произволит взять Марью в супруги. Мать и отец тоже долго не задержались. Погоревали день-другой, потом мать засобиралась домой, говоря, что они упустили умолот, а нерадивая челядь без хозяйского пригляда растащит половину хлеба. Быстро собралась и уехала, погрузив в колымагу отца, запившего вмертвую от огорчения.

Марья осталась с бабушкой коротать долгие осенние месяцы. Навещала их только вдова Минина. Бывшая хозяйка усадьбы вернулась сразу же после отъезда дворян. Она поохала над разгромом, учиненным в саду, и деятельно принялась поправлять поломанное и вытоптанное. Марья чувствовала благодарность к вдове, не оставившей их с бабушкой в беде, подобно корыстным родственникам. Татьяна Минина была единственной ниточкой, связывавшей их с внешним миром по ту сторону глухой ограды, которая опоясала усадьбу на берегу Оки.

Минина первой принесла весть о свадьбе государя. Прошел год после окончательного разрыва с Хлоповой. Ближние люди умоляли государя выбрать себе супругу, твердя, что без наследника его царство непрочно. И вот государь снизошел до всеобщей мольбы. Марья понимала, что рано или поздно Миша женится, но когда услышала об этом от Мининой, у нее перехватило горло и в глазах предательски защипало. Она поспешно выбежала в сад, оставив бабушку наедине с приятельницей.

– Не облыжно ли толкуют? – с надеждой расспрашивала бабушка. – Ведь сколько ходило слухов, что великий государь женится, а оказывалось пустое.

– На сей раз дело верное, – отвечала Минина. – Сын мой Нефед отписал.

– Кого же государь произволил выбрать в супруги? Неужто сладилось с заморской невестой?

– Нет, государь женится на православной. На княжне Марье Владимировне Долгоруковой.

– Ах, на княжне! Давно твердили о ее красе. Вот кто счастливая соперница моей внученьки! – поникла седой головой Федора.

Минина сочувственно глядела на подругу, но в то же время ее подмывало поделиться собственной радостью. И хотя она понимала, что сейчас не к месту говорить об этом, не смогла удержаться и похвастала:

– Сын мой Нефед, думный дворянин, обо всех свадебных делах имеет самые точные сведения, потому как ему назначено быть дружкой на царской свадьбе.

Насчет дружки у вдовы вырвалось ради красного словца. Нефед отписал матери, что ему назначено идти вместе со свечниками. Но мысль о том, что ее сын будет принимать участие в царской свадьбе, наполняла гордостью вдову говядаря.

– Жаль, что Козьма не дожил до этого дня, – вздыхала она.

Толкуя о своем, Минина не замечала, что Федора не слушает ее. Желябужская погрузилась в тяжкие думы и едва ли даже обратила внимание на то, что ее приятельница откланялась и уехала. На лице Федоры отражалось глубокое смятение, словно она боролась сама с собой. Несколько раз она решительно вставала с лавки, но тут же садилась, в ужасе закрывала лицо руками и тихо шептала:

– Не могу… Смертный грех, за который вечно гореть в аду!

Гордость не позволяла ей смириться. Она вновь и вновь возвращалась к затаенной думе. Ей страшно было помыслить, а не то что свершить задуманное. Федора понимала, что ей не простится ни на этом, ни на том свете. Однако она не видела иного способа спасти честь несчастной внучки. Мечталось составить великое счастье Машеньке, а так обернулось, что без смертного греха не спасти ее чести от поругания. Наконец Федора решилась. Размашисто перекрестившись, она мысленно попросила прощение у покойных мужа и старшего сына: