И, куря одну сигарету за другой, стала следить за другими героями, машинально отмечая удачные ракурсы и планы, пойманные Гессом.

Что ж, неплохо. Те сцены, где нет девки, — ей-богу, недурны. Даже не похоже на Лекса. А Баталов и вовсе хорош — синеглазый, несмотря на черно-белую пленку, белозубый, и смеется так заразительно. Права она была, когда настаивала, чтобы Лекс его взял. Лекс ревновал ее к Баталову. Идиот!

Она усмехнулась.

Раздался шипящий звук, и из коробки громкоговорителя послышался голос киномеханика:

— Госпожа Верде, принесли новые пленки с проявки. Алексей Всеволодович еще не видел. Будете смотреть или подождем?

Она нажала кнопку на маленьком микрофончике, стоявшем на столике подле кресла.

— Буду. Заряжайте!

Кадры все летели и летели, и она уже утомилась, когда что-то странное промелькнуло на экране, заставив ее инстинктивно выпрямить спину.

Лекс подходит к девке. Кричит на нее. Рот раскрывается с каким-то удивительным безобразием. Мелькает улыбающееся лицо Баталова, испуганное — Нахимзона. Чья-то рука влезает в объектив. Толкотня, суета. Руки, ноги, спины, лица. Студия пустеет. Лекс подходит к девке, что-то говорит, гладит ее по лицу и вдруг опрокидывает на стол. Шарит рукой по ее ноге. Роется губами в вырезе корсажа. Задирает юбку.

Ах дрянь! Дрянь, дрянь, дрянь!

Ида сидела в кресле, оцепенев и забыв погасить сигарету, которая жгла ей пальцы. Все ощущения притупились. Осталось только чувство огромной усталости и брезгливости, как будто ее вываляли в грязи. Подташнивало.

Она с трудом разлепила губы и, преодолевая позывы к рвоте, проговорила в микрофон:

— Последнюю пленку с самого начала в замедленном режиме.

И снова пошли невыносимо долгие кадры.

Дублерша подходила к столу, дотрагивалась до стакана с чаем, отходила, снова подходила и снова отходила.

Теперь Ида могла рассмотреть малейшие движения, детали, нюансы мимики. Завиток волос медленно падал на лоб, и на лице девчонки проступало растерянное боязливое выражение — она не знала, можно ли поднять руку и откинуть его назад, и боялась сделать что-то не то. Движения тут же становились скованными. Ведет себя как механическая кукла, у которой есть два жеста и три гримасы.

Отупение прошло, и восприятие Иды заработало с особенной остротой.

Вот опять Лекс подходит — подплывает, делая медленные плавные взмахи руками, к столу. Как рыбы в гигантском аквариуме, они с девкой ложатся на стол. Сверкает кольцо с темным топазом на руке Лекса, которая гладит бедро дублерши. Это кольцо никогда не нравилось Иде — она считала его слишком женским. Рука змеей ползет все выше и выше. Кружевные панталончики пеной стекают вниз и виснут на коленях у девицы.

Что?! Он окончательно рехнулся! Это же ее, Иды, панталончики. Она никогда не покупает готовое белье — шьет у белошвейки. Она помнит, как прошлым летом покупала это кружево в Вене. Оставался всего один кусок, и продавщица сказала ей, что линии кружевных лепестков повторяют разрез Идиных глаз. Так, значит, он таскал девке ее белье? И платья, и украшения, скорее всего, тоже!

Ярость охватила ее. Перед глазами поплыло.

Она вскочила и бегом бросилась к двери. Повернула обратно. Упала в кресло. Снова вскочила.

Она всегда считала Лекса идиотом, а дурой-то оказалась сама. И с чего она вдруг решила, что он будет хранить ей верность? Почему была так уверена в его любви? Потому что имела над ним власть? Но поддаваться чужой воле — еще не значит любить.

Она бросила взгляд на экран, где в тягучей истоме сплелись два тела. Камера смотрела на них сбоку, и Иде был виден профиль Лекса. Но вот он на секунду повернул голову в сторону камеры, и Ида замерла. Такого счастья, такого сладкого и мучительного, и даже растерянного счастья она никогда не видела на его лице.

«Ну вот, я разобралась и с этой любовью», — устало и опустошенно подумала она.

Все, что было между ними эти годы, началось с войны — давней войны в его московской студии. Они объявили друг другу войну и взяли друг друга в плен. Как добычу. И вся цена их любви — это цена обладания добычей. Кто принесет с войны больше трофеев? Кто генерал, а кто — рядовой? Кто кого победит? Все, что угодно, только не любовь.

Ну раз так, она объявит последний бой. Великая Ида Верде останется верна себе.

Она взяла в руки микрофончик.

— Отрежьте мне последние сто метров этой пленки.

Мелькнула мысль, что киномеханик тоже все видел и может рассказать. Или не видел?

Ида недобро засмеялась.

Да, газетчикам — это лакомый кусок, а фильму раздерут на кадры. Если когда-нибудь кто-нибудь ее доснимет.

Пусть Лекс боится, что все узнают. Ей бояться нечего.

— Хорошенькая? Ладно, присылайте девицу, Лозинский. Роль не обещаю, но эпизодик дам — будет подыгрывать Иглинскому, если хитрец опять не сбежит на гастроли. Кланяйтесь богине Верде, — в телефонной трубке раздались короткие гудки.