Лекс откинулся на спинку кресла. С новоявленным специалистом по «быстродействующим» мелодрамкам — Кольхеном Ланским — он познакомился довольно давно. Легкий парень! Каким он сам когда-то собирался быть. А теперь… Легко сказать — выгони дублершу! А что с ней делать — посадить на поезд, на пароход, в аэролет, куда угодно, только чтобы ноги ее не было на съемочной площадке Идиного фильма? Идиного фильма! Он что, с ума сошел, уже сам называет фильм Идиным! Не успела приехать, как все сразу начало вертеться вокруг нее!

Но что, однако, делать с той сладкой дрожью, которая охватывает его, когда он одевает Зизи, как куклу, в Идины тряпки, а потом принуждает участвовать в своих фантазиях? Отчего все-таки она так податлива? Как будто у нее нет своих желаний, формы, как будто ее можно проткнуть пальцем. Выгнать! Попробуй выгони такое облако!

Ладно, пусть пока покрутится на площадке у Кольхена. Встречи на время придется отменить. А там видно будет.

Лозинский встал и распахнул окно.

Сыпал мелкий дождь. День был тяжелый, паркий, как будто воздух состоял из воды.

Он увидел, как по дорожке от просмотровой залы в сторону ворот быстро идет Ида в новом пальто, похожем на солдатскую шинель. Неужели уже отсмотрела пленки? Или он не заметил, как прошло несколько часов?

Он хотел было окликнуть Иду, но передумал и захлопнул окно.

Позвал одного из ассистентов, черкнул на бумаге несколько слов — надо было отнести Зизи записку, чтобы она завтра явилась к Кольхену на пробы, — протянул записку ассистенту, но тоже передумал, разорвал бумажку и бросил в корзину. Он сам все скажет.

«Последний раз», — сказал себе Лозинский, забыв, что только что решил отменить встречи.

И когда шел под дождем к своему авто, и когда садился в новенький, сияющий алым лаком «Бьюик» — подарок Иды к пятилетию свадьбы, — все твердил и твердил: «Последний раз, последний раз, последний раз». Так же, как пять лет назад в Москве, когда несся под колкой снежной крупой объясняться в любви надменной злой девчонке Зиночке Ведерниковой, твердил как в горячке: «Один раз! Всего один раз, и больше никогда!»

Домой Ида попала, когда уже начали сгущаться сумерки раннего вечера.

Ее била легкая дрожь. Нервный озноб — вот новость, она всегда прекрасно владела собой и даже шутила, что ничего не может вывести ее из себя, разве что криво надетая шляпка. Но сегодня — какое-то наваждение! Или почудилось? Что, она сама теперь придумывает себе химеры и сама же их боится? Это такое последствие болезни? Жара и бреда?

Но ведь что-то было! Было!

Она шла к воротам студии, засунув руку глубоко в карман, где лежал, туго свернутый в рулон, кусок пленки. И шаги. Она явственно слышала за спиной чьи-то шаги.

Остановилась. Оглянулась. В туманной дождевой взвеси ничего не разглядеть. Пошла быстрее. Тот, за спиной — так ей казалось, — тоже быстрей заскрипел по мокрому песку дорожки.

С трудом сдерживая себя, чтобы не побежать, она добралась до авто и упала на сиденье.

Попыталась засмеяться. Тоже мне, нервная дамочка! Да кто угодно мог идти сзади по своим делам. Мало ли людей бегает по аллеям «Парадиза»! И с чего она решила, что кто-то ее преследует? Она что, шпионка? Преступница?

Она снова засунула руку в карман и нащупала моток пленки. Не такая уж большая драгоценность, чтобы за ней охотился кто-то, кроме Лекса. А он не знает, что пленка у нее. Или уже знает? В любом случае глупо таскаться по пятам.

Ида глубоко вздохнула и опустила стекло. В машине было душно. Влажный воздух не принес облегчения. Она чуть ослабила узел шарфа и постучала в стекло, отделяющее ее от шофера. Поехали!

Шофер нажал на педаль. Авто, слегка подскочив, рвануло с места.

Ида поморщилась. Пора менять этот драндулет. Ему уже два года. Порыв ветра, ворвавшегося в салон, подхватил длинный шелковый хвост шарфа, и тот вылетел наружу, весело заплясав, словно диковинный пестрый змей.

Внезапно Ида почувствовала, как что-то душит ее. Она не могла повернуть голову, но, скосив глаза, увидала натянувшийся струной конец шарфа.

«Видимо, зацепился за ось колеса», — мелькнуло в голове.

Колеса вращались все быстрей. Шофер прибавлял ход. Узел затягивался все туже.

Ида уже не могла дышать. Черные круги поплыли перед глазами. Мысли мешались.

«Вот и все, все, все», — стучало в голове.

Она попыталась крикнуть, но лишь беззвучно открыла рот. Рвала на себе шарф, но пальцы не могли уцепиться за тугой узел, соскакивали вниз, и Идины идеальные ноготки обдирались о грубую ткань пальто.

Внезапно пришло видение — кинопленка наматывается на широкую бобину. Только вместо центрального штырька у бобины — ее, Идина, шея. На пленке — она знает это — кино про ее жизнь. Оно не очень длинное, но Ида думает о том, что надо сократить, что переснять, а что перемонтировать. Вроде бы ничего. Идина жизнь — совершенство. Ведь она сама ее придумала. Вот только последние сто метров пленки… Выпадают из общего сюжета. «Отрежьте последние сто метров, — слышит Ида собственный голос. — Их надо выбросить. Иде Верде нельзя изменить».