Катя вдруг распрямилась, уперла кулачок в бедро – как же вы меня тут все достали! – прекращая этот заводной балаган. Музыка затихла. Женя смотрел с восторгом – сейчас моя Золушка всем покажет кузькину мать. И правда: одним внезапным взмахом руки Катя срывает с себя платье! Зал ахнул. Золушка предстала перед публикой восемнадцатого века в черных кожаных шортиках, джазовках, и завязанной в узел над пупком рубахе. Откуда-то возникло в ее руке и переместилось на голову черно-белое твидовое кепи с узором «гусиная лапка» и козырьком вызывающе набок.

Что тут началось! Полетели в воздух камзолы и парики, вышвыривались за кулисы корсеты, панье и кюлоты стремительно сменялись рваными джинсами, лосинами и мини-юбками, а сверху напудренных лиц с мушками водружались банданы и бейсболки. Музыка бодро вступила снова, и вроде бы тот же самый менуэт, но хитро аранжированный под современные дискотечные биты, и раза в два быстрее, а среди четверки королевских музыкантов материализовался диджейский пульт, и лютнист, отложив инструмент и приплясывая, орудовал тумблерами, крутил ручки… Запрыгали по сцене цветные пятна светомузыки, замелькал стробоскоп, откуда-то сверху спустился дискобол на шнуре, и кордебалет во главе с Катей и принцем (навалять бы ему!) исполнял отрывной уличный джаз с элементами хип-хопа, то синхронной армией, то разбиваясь на отдельные хореографические сюжеты, где танцоры крутили напарниц, как хотели, спортивного телосложения парни выдавали мудреный нижний брейк и лихие акробатические трюки, и на фоне всего этого феерического безобразия две девушки в серебристом вращали огненные пои, вырисовывая в воздухе бешеные восьмерки, девятки, шестерки, целые телефонные номера и дифференциальные уравнения…

На лестнице послышались шаги. Женя отшатнулся от портьеры, засуетился, вернулся к стеклу, спешно задергивая портьеру, как было… Щелкнул язычок замка, дверь открывалась… И ему ничего не осталось иного, чем шагнуть навстречу, в спасительное «слепое пятно» у входа, чтобы распахнутая дверь отделила его от входящих…

Принц Эльфийский проследовал к своему кожаному трону за письменным столом, Корней остался с противоположного торца.

– Макар Филипыч. Мне кажется, вы с Катериной слишком мягко обошлись. Я знаю, вы ей симпатизируете. Но этот тон… Она что-то подозревает.

– Она – наша звезда. Я не могу так просто лишить театр примы.

В руке Корнея возник серебряный портсигар, и гладкая его крышка кинула бледное пятно на лицо Принца. Тот поморщился, заслонился ладонью. Недоумевая, Корней застыл с сигаретой в руке.

– Не курить? Петя вроде тут у вас дымил как-то… Пепельница стоит, опять же. Извините.

– Кури, – буркнул Принц. – Портсигар только спрячь. Не люблю отражений, говорил тебе уже. Запоминай с первого раза, и будет тебе счастье в этой жизни.

Корней немного потупил, вспоминая. Зато вместо того, чтобы просто убрать портсигар, он эффектно запустил его в мусорный ящик, и сиял гордостью – вот мы как умеем для правителя.

– Если кто-нибудь узнает, – продолжал Корней, – как Бурмистрова позволяет себе разговаривать с Принцем… Это же беспрецедентно. С Принцем так нельзя. Если с Принцем так можно – значит, и мне можно, и ему, и соседу дяде Пете.

Макар Филипыч осклабился.

– Не переживай. Не расслабился Филипыч, не раскис, – он поизвивался в кресле, вдавливая в него поудобнее крестец. – Мне доложили, что перед антрактом какой-то орк нахально заявился в театр. С приглашением.

Невольно Корней провел рукой по оторванному нагрудному карману.

– Видишь ли, – пробормотал Принц задумчиво, – мне нужен его амулет. Ну как – «нужен»? Не то чтобы «нужен». И даже не «необходим». Скажем так: если я его не заполучу – я всех порву, как тузик грелку. Ты первый в эту мясорубку попадешь. Не потому что у меня к тебе неприязнь, а потому что ближе всех стоишь. А я несдержанный, импульсивный. Потом жалеть буду – а поздно.

Принц встал во весь рост, мутными глазами хмуро разглядывая в воздухе эфемерную версию какого-то развития событий, не самого лучшего.

– Он придет к ней. И чует мое сердце – он уже где-то рядом. – Корней поежился под взглядом Принца, представляя себе, как Принц представляет себе Корнея в образе рвабельной грелки. – Дверь закрой. Дует.

Корней повернулся к двери, когда Женя на карачках уже сползал на лестницу. Один ботинок еще торчал на верхней ступеньке, но в эту секунду наблюдательность начальника службы безопасности хромала, подраненная волнениями и тревогами. Макар Филипыч оказался за его спиной, и, хотя их разделял длинный дубовый стол, Корней немного опасался, что Принц накинется на него сзади, и волоски на его шее стояли крохотными антеннами, панически ловившими всякое намерение правителя.

– Я тебя видеть больше не могу! Вся жизнь кувырком из-за какого-то орка! Ты – тупой, да? Ты как «ванька-встанька»? Тебя отвергают, прогоняют, угрожают, бьют, преследуют – а ты все равно приходишь как ни в чем не бывало со своей глупой улыбкой на лице?!

Женя и правда улыбался довольно глупо, схваченный Катей за грудки и прижатый к одной из декораций где-то в путанице задников арьерсцены, но на улыбку у него была причина. Катя ругала его на чем свет стоит, на ее лице горел неподдельный гнев, но она не кричала, а говорила возбужденным сдавленным шепотом. Она не хотела, чтобы его здесь нашли, в темной утробе театрального оборудования, в складках двух матерчатых задников, между которыми было почти уютно, как в гнездышке. Она не позвала на помощь Корнея и его подчиненных, когда Женя тихонько окликнул ее из-за кулис. По другую сторону тяжелого фонового занавеса двигались тени – труппа нащупывала дорогу за кулисы, пока на сцене оставшийся в одиночестве принц изображал танцем любовь к отлучившейся Золушке и нетерпеливое ожидание ее же.