Добрый день, Аркадий!

Вы именуете эти дни «осенними днями», а Бунин называл их «окаянными». Думается мне, что люди машут красными флагами с единственной целью: чтобы иметь возможность, после плотной еды (севрюга, самогон, самобранка), обсуждать «незаинтересованный феминизм» и библиотеки «on-line».

Милая Рита, все верно.

Верно и то, что «русский человек» (но, убей меня Бог, до сих пор это «определение» остается для меня темной водой!) как некий биологический вид (а управляемые социальные мутации со времен царя гороха, конечно же, изменили и продолжают изменять генотип этого вида) не может не вырабатывать собственную среду обитания, что применительно к человеку обычно принято назвать идеологией, в том смысле в котором ее понимал Альтусер. В свой черед эта машина коллективного оборудования в самом деле является еще и местом проекций коллективных желаний.

Религиозные системы, как первичные артикуляции подобных желаний, играют в развертывании исторической сказки (narrative) и в производстве картины/описания мира одну из ведущих ролей, создавая реальность и субъективность. Но, что для меня важнее, — эпистемологическую… скажем, заинтересованность.

Если обращаться к «православию» (которое в какой-то мере продолжает определять «русскость» в качестве очевидных предпосылок), к принципам устроительства им окружающего, нельзя миновать того, как в нем предписывается достижения блага (т. е. рая), — и здесь, мне думается, происходит что-то вроде первого явственного разветвления: человек, или субъект, или «я», или личность, или personality, и т. д. продолжает определяться в западном знании через оппозицию «я» и общества, в чем берет начало иная попытка описания динамики этих отношений, а именно: пересмотр модели бессознательного; иначе, в процессе стратификация бессознательного мы получаем несколько виртуальных областей, маркеров или даже территорий, позволяющих вполне сносно описывать состояния страха, фантазмов, поражения, удачи, упования, прошлое, тревоги и пр., но прежде всего отношения воображения с «super ego», обществом, контролем, «отцовским языком», «грамматикой», собственно, языком.

Нетрудно усмотреть в этом и некоторое сходство с протестантской моделью, где человек, находясь в ситуации постоянного ада, должен, обязан прилагать усилия с тем, чтобы его ежедневно избегать.

Не православное — «соборным телом» — достижение «рая», но личностное ежемгновенное преодоление ада.

Если же в первом («русском») случае «я» возникает лишь как дробь, фракция этого самого соборного тела и вне пределов его не существенна, даже не онтологична, то во втором — именно «я» несет всю полноту ответственности.

Важна и ритуальная сторона.

Причем, опять-таки, если в первом случае труд, работа является едва ли не грехом, актом по сути препятствующим достижению цели блаженства (вспомним статус юродивых), то во втором случае труд является единственной данной свыше возможностью преодоления изначальной греховности, обреченности и заброшенности в ад.

Далее — семиотическое производство, а здесь, конечно, имеется в виду не только лингвистическая активность (и уже можно осторожно ввести в ряд слово «словесность»), но и mass media, равно как все информационные/коммуникативные машины, которые не могут рассматриваться вне нашей субъективности — памяти, воображения, рассудка, бессознательного и т. д.

И тогда «язык» в своей деятельности предстает чем-то наподобие тончайшей мембраны, являющейся с одной стороны реальностью, а с другой желанием ее производства.

Но в этом путаном и невразумительном монологе я, как видите, не остановился на том, что на самом деле мне нужно было разглагольствовать вовсе не о «чертах национального характера», но о фотографии (sic!), доклад о которой мне нужно читать на очередном собрании, и чего я успешно, прилагая немалый свой опыт, не делаю вот уже несколько дней, придумывая по этой причине различные неотложные дела.

А у меня для вас есть одна замечательная история, мне кажется, она вам понравится. Рассказала ее мне Лин Хеджинян, которой рассказал ее студент, которому рассказала историю его мама, некогда танцевавшая в Martha Graham's dance company, а после с Merce Cunningham, и речь в которой идет о Ed Birnbaum'e, известном хореографе… Год или более того, случилось так…

Нет, надо-надо заканчивать!

Немыслимо, сколько времени я у вас отнял!

Добрый день, Аркадий!

В философии пробавляюсь анекдотами. Вот, например, Владимир Соловьев как-то добрых полчаса, увидев растущий цветок, философствовал о красоте земной и премудрой Софии; друзья же над ним потешались, ибо близорукий Соловьев не видел, что «цветочек» был осколком стекла, воздетым на прут.

Милая Рита,

Уже ночь, довольно поздно, но, приводя в порядок (впрочем, весьма сомнительный, поскольку отнюдь не отношу себя к мудрым совам) незатейливые писания, вспомнил о вас и о том, что давно не получал от вас писем, и еще подумал, что, наверное, стал к ним привыкать, хотя, скорее всего, привычкой стало другое — обращаться к вам, что порой я и делаю, отдавая себе отчет в некоторой бессмысленности того, что пишу.

А посему на этом позволяю себе «сегодня» закончить, чтобы не впадать уже в совершеннейший вздор. Час поздний. До завтра, то есть, до «утра».

Доброе утро, Рита,

Итак, Ed Birnbaum (в прошлом или может позапрошлом году, а может и несколько лет тому) заболевает все тем же «иммунодефицитом», а его друг, чье имя утрачено вместе с письмом, да это и не важно, как водится, ухаживает за ним вплоть до его смерти.

Согласно воли умершего останки его предаются кремации и прах делится на три части — одна достается… матери студента, поведавшего впоследствии нам эту историю, другая, кажется, режиссеру театра, а третья — другу, проведшему с Е. В. последние дни.