Я даже остерегаюсь упоминать смерть матери Патрисии Херст, о которой я Вам говорила и которая умерла на третий день (в эту среду) после того, как я побывала в замке Херста, и разумеется, только для того, чтобы попасть в мой новый рассказ, к которому, а также к «подчистке» Вайнбергера, я сейчас приступлю.

Милая Рита,

Вчера услышал песню: «русская зима, повсюду белый порошок…». Так ли повсюду? Так ли бел этот странный порошок? Меня же до сих пор не оставляет некая, сказал бы, глубокая озадаченность, посетившим многие годы назад предположением.

Допустим, некто принимает… ну, что-нибудь эдакое из ряда психоделических препаратов. После чего отъезжает в те или иные области к доктору Кастанеде. Иные усердно ведут дневник путешествий. Некоторые, сибаритствуя, наслаждаются переменой мест и радужным мельканием, пролетающих мимо и вверх, оконных переплетов… Но что, казалось бы мне, странствующему с казенной подорожной офицеру, до них?

И, тем не менее, не дает покоя мысль о том, что может произойти с сознанием любителей подобного рода путешествий, если после того, как они примут столь любезное им средство, мир, в который они попадут, абсолютно ничем не будет отличаться от мира, в котором они пребывали? Края совпадают. Ни зазора, ни сквозняка. Полная макро и микро тождественность…

Возможно, эта гипотетическая ситуация чем-то сродни практике Чань — для тех, кто вознамерился приступить к постижению Чань, горы — это горы, реки — это реки. Для тех кто сделал первые шаги на поприще постижения Чань — горы уже не горы и реки уже не реки. Для тех, кто достиг просветления — горы есть горы и реки есть реки.

На фоне этих или других рек, гор, залива и мостов я вижу вас, склоненной с потайным фонариком над иным пейзажем. Почему нет? Каждая обложка — не что иное как пейзаж, точнее, нечто вроде обещания пейзажа, или его код. Порой — фальшивый. На обложке, которую упоминаете вы — машина называется мерседес-бенц. У отца был еще «хорьх».

Но представьте себе бесконечные миры книжных обложек…

В возрасте 6 или 7 лет (я читал запоем, что под руку попадется) соседка, Мария Болеславовна Таньковская — она со своей матерью, розово-зеркальной старухой к концу жизни говорившей только на французском, жила во второй половине дома — повела меня в библиотеку, заведующей которой была.

Идти было недалеко, стояло невероятно сухое и ветреное лето. К югу, за Вапняркой, горели степи. Библиотека располагалась в одноэтажном доме, заросшем сиренью, жасмином. Надо всем этим неумолчно шумели огромные акации. Окна библиотеки были раскрыты настежь. Кроме нее, выправлявшей что-то в формулярах, и меня в доме никого не было. Я бродил на цыпочках по залам со стеллажами и поначалу только слушал, как шумят акации, втягивая этот особый запах едва уловимого тления, исходивший от книг в горячем воздухе; потом вылез в окно и, помнится, долго стоял в лопухах, рассматривая книги со двора — это волшебное соединение «вне» и «в» было поистине головокружительно.

Добрый день, Аркадий!

Я тоже соскучилась по Вашим письмам, а особенно по разным употреблениям Вами слова «помавает»: оно мне очень нравится, и я уже где-то умудрилась его использовать. Мои дни уныло протекают в изучении биографии Нади Буланже, французской пианистки и преподавательницы, чья мама, кстати, уродилась русской княжной, картин Караваджо, а также книги Виттэйкера Чамберса, о которой Ваш Вайнбергер как раз и упоминает, называющейся «Свидетель».

Здравствуйте, дорогой Аркадий, странствующий по дорогам с подорожной!

Распечатываю Ваши письма в разноцветных чернилах, зеленых и красно-вишневых, а также бледно-серых, клетчато-точечных, ибо в моем принтере отсутствует черный цвет, так же как, вероятно, отсутствует он и на предвкушающей свое появленье на обложке моей книги фотографии лондонского фотографа, чьи непостижимые уменья удваивают не только удовольствие восприятия «радужного мелькания», но и бюджет.

«Снег же черных букв» плавно усыпает кварцево-светящееся поле экрана, и чтобы его собрать на обратной стороне глазного яблока, не нужен потайной фонарик, а нужны простые, но быстродействующие, со скоростью приближающегося автомобиля («хорьха» или «бенца»), приближающие вначале неразличимый одиноким подорожным пешеходом, но потом все более действенный, текст очки. Потайные же фонарики, так же как и потайные ультрафиолетовые авторучки, отмычки и бронежилеты, смирно покоятся на страницах моего любимого военно-преступного каталога: вспомним Тимура, вспомним и команду его, вспомним то ли «Детство» человека, то ли «Судьбу» барабанщика, с дядьями безумными, оказавшимися, как Виттэйкер Чамберс, шпионами, и пишущими доносы тайные тайными же чернилами, прямо на глазах исчезающими… Думалось — шутка. Скорее же всего, Аркадий Гайдар именно это достиженье науки в виду и имел: ultraviolet реп стоит 6 долларов, лампа же, нужная для возвращения к жизни стихов, написанных им — 27 баксов. Не поэтому ли распечатываются и Ваши письма элегантнее всего фиолетовым цветом?

Что касается «книги» моей, то пока она совпадает белыми листами сама с собой, как метко заметили Вы однажды в статье о Кондратьеве, и только еще начинают проявляться под действием лампы начальные строки, страницы… Конец же ее может сравнен быть только с концом света, слухи о котором возрастают с уменьшением количества годов, оставшихся до начала следующего тысячелетия… Однако буду думать все время о Вас и Вашем английском фотографе, держа Вас, вместе с исчислением тысячелетий, в уме.

Том Стоппард, побыв некоторое время Томасом Эпстайном, вчера опять превратился в самого себя и очутился в городке Пидмонте, что недалеко от Беркли. К моему величайшему удивлению, на следующий день как я возвела его к знаменателю жизни в письме к Вам, Аркадию, упомянув «Аркадию», Аркадину, Ригу… он объявился опять, и на этот раз в качестве скринрайтера, написавшего сценарий к фильму «Shakespear in love».

На этот фильм меня и пригласил мой друг Сет, который является профессором университета в Беркли и который живет за один блок от того дома, куда когда-то неизменно пребывали письма Набокова, а именно является соседом дома ныне умершего Глеба Струве (как раз в произведении того самого дома Набокова, в котором Вы как-то читали стихи (и не понятно, что тут имеет в виду автор — произведение ли, Набокова ли, или дом, в котором эти стихи читаются), но Смердяков ли, Свидригайлов, а на самом деле Сумароков, или просто Смуров, герой произведенья «Соглядатай», как раз и убивает себя и попадает в макро- и микро- тождественный мир. Единственная разница, однако, между Вашим построением и набоковским — и разница очень существенная — та, что Смуров этот в «новом» мире встречает самого себя, там живущего — при полной же тождественности, о которой Вы говорите, где «горы — это горы, а реки — это реки», а «выше гор могут быть только горы», как Высоцкий сказал, так вот, при полной тождественности он вряд ли бы встретил себя.