— Еще немного, — сказал Ярослав, — и ты стал бы в раздражении и в горячности выдавать то, что тебе доверили.

Теофиль изумленно посмотрел на него.

— Значит, ты…

— Армия приучила меня к осторожности и к маневру, — сказал Ярослав.

Он взял Теофиля под руку.

Родственники смотрели на них в окно. Видно было, как братья гуляют по саду, беседуя живо и, по всей видимости, дружески.

— Каким благоразумным, я бы даже сказал мудрым стал Ярослав, — заметил одобрительно пан Юзеф. — Он несомненно благотворно повлияет на Теофиля.

— Ярослав далеко пойдет, — поддержала сына пани Дукляна. — Твоя школа, Виктор. Ты сумел воспитать сына.

Пан Виктор удовлетворенно улыбнулся. В саду между тем Ярослав говорил:

— Не только у нас, во всем мире происходит движение за свободу. Смотри, Тео! В Италии Гарибальди борется за освобождение своей родины. За океаном Линкольн вступил в борьбу против невольничества в южных штатах. В России все кипит и ждет сигнала! Не только в Петербурге. Я знаю, что и у вас в Киеве что-то происходит.

— Да, Ярек, — подхватил Теофиль, — у нас есть конспиративный польский центр университетской молодежи. Мы объединились с украинскими народниками. Ты слышал о хлопоманах?

— Да. Мы хотим установить с ними связь.

— Кто это вы? Расскажи…

Быстро пролетели московские дни. Утром 15 февраля 1860 года поручик Домбровский стоял в рекреационном зале в строю слушателей Николаевской Академии генерального штаба. Ему понравилось, что парадности отдается мало времени в учебной программе академии. Сразу после краткой молитвы («Отче наш…», а для католиков «Pater noster») и гимна «Боже, царя храни» пошли в класс. Первый урок — высшая тактика. Предмету этому уделялось исключительное внимание — десять часов в неделю. Преподавали его самые выдающиеся тактики того времени — генералы Милютин и Драгомиров. С особым тщанием вникал Домбровский в учение о штыковой атаке. В лекциях профессоров он нашел развитие своего глубокого убеждения, вынесенного им из собственного боевого опыта, — о решающем значении штыка в бою.

Как ни насыщены были занятиями дни слушателей академии, все же оставалось время и для досуга. А свободным временем офицеры-«академики» могли располагать по собственному усмотрению.

Оторванный во время войны от общения с близкими ему по духу людьми, изголодавшийся по книгам, по журналам, по свободному обсуждению политических вопросов, Домбровский с жадностью наверстывал упущенное. Со свойственной ему схватчивостью он быстро разобрался в современных философских и политических проблемах, в том числе и наимоднейших из них — фурьеризме и прудонизме. Однако не отвлеченные теории влекли его к себе, а практическое действие. Читая стихи своего любимого Некрасова «Я призван был воспеть твои страданья, терпеньем изумляющий народ», восхищаясь им, Домбровский в то же время твердо знал, что сам-то он призван не воспевать страдания своего народа, а избавить его от них. Он знал, что академия, неведомо для себя, отточит в нем качества борца. Он сознавал, что время борьбы близко, но еще не приспело. Нужна организация, нужны люди. Он принялся искать этих людей и нашел их. Не только в Академии генерального штаба, но и в Инженерной академии (что в Михайловском замке) и в Артиллерийской академии (что на Выборгской стороне, за Сампсониевским мостом). Невелико было число учащихся во всех этих военно-учебных заведениях — не более двухсот, из коих свыше ста — в Инженерной академии. Все они знали друг друга, многих связывали не только личные дружеские узы, но и общие политические симпатии.

По некоторым признакам Ярослав чувствовал, что подпольная организация существует в этой среде. Однако поначалу все его попытки проникнуть в нее были безуспешны. Он не понимал, почему. Старые друзья его еще по Константиновскому кадетскому корпусу и раньше — по Брест-Литовскому, когда он заводил об этом разговор, переводили его на другое. Домбровский терялся в догадках. «Неужели моя кавказская репутация настораживает их?» Он решил поговорить начистоту со своим давним приятелем Андрюшей Потебней.

Случай представился, когда оба они по приглашению брата Андрюши, Александра, отправились в университет. В этот день Александр Потебня защищал диссертацию на звание магистра: «О некоторых символах в славянской народной поэзии». После блестяще прошедшей защиты братья Потебни и Домбровский пошли в ресторан, чтобы отпраздновать присуждение Саше ученого звания. Ярослав не сразу повел разговор на интересующую его тему. Он знал, что Александр Потебня увлекается Герценом и Чернышевским. Но, в отличие от своего брата, он держался вдали от революционных кругов. Прогрессивные убеждения Александра были его, так сказать, тайной любовью, которую он тщательно скрывал от чиновно-университетских верхов.

Вино усилило то радостное возбуждение, в котором Александр пребывал после удачной защиты диссертации. Он говорил свободнее, чем обычно. Подняв тост за «героя кавказской войны Ярослава Домбровского», Александр сказал:

— Мы еще увидим светлое будущее.

Это было самое «революционное» высказывание, которое позволил себе Александр, да и то под влиянием шампанского.

Андрей усмехнулся:

— Ты, Сашенька, сегодня «левеешь» и «краснеешь» прямо на глазах.

Александр обиженно вспыхнул:

— Я, Андрюша, реальный политик. Мой девиз…

— Знаю: против рожна не попрешь.

— А хотя бы и так! Растрачивать зря свой талант — это душевное мотовство. Я очень рад, что наш друг Ярослав там на Кавказе пришел к тому же благоразумному убеждению. От души советую тебе, брат, взять с него пример.

Ярослав с удивлением посмотрел на Александра. Тот сообщнически кивал ему головой. Ярослав перевел взгляд на Андрея. Тот, опустив глаза, барабанил пальцами по столу, как бы отстраняясь от этого разговора. Ярослав почувствовал, что на него накатывается один из тех приступов гнева, которым он иногда был подвержен. Но он овладел собой и сказал тихо: