Лед трещал и прогибался. Под берегом уже темнели промоины.

— Ну что, сынок! — сказал Ермак, приободрясь. — Давай по-казачьи!

Они были последними и потому могли себе позволить этот пустячный по сравнению со всеми остальными опасностями риск.

Черкас улыбнулся и, распустив повод, отъехал от Ермака саженей на пятнадцать.

— Айда! — крикнул он, хлестнув коня камчой. Усталый от двух месяцев дороги, голодный конь с трудом поднялся в галоп, но разошелся, чуя опасность, и вылетел на лед во весь мах.

Страшно гикнув, сорвался на лед и Ермак. По-молодому привстав на стременах и нависая над шеей коня, он птицей перелетел через реку. У самого берега конь провалился задними ногами, но рванул на передних и вынес всадника на каменную осыпь. Черкас уже оглаживал коня, сияя ослепительной белозубой улыбкой.

— Ну вот! — сказал Ермак. — Полно, братцы, нам крушиться! Скоро дома будем.

Высоко на стене деревянного острога забухала сапогами стража. Полыхнул раздуваемый пушкарем фитиль.

— Кто такие? — крикнули со стены.

— Свои! — ответил Ермак. — Служилые казаки. Из Пскова ворочаемся.

К удивлению атамана, со стены не спросили грамоту, а успокоенно сказали:

— Ступайте в посад. По правой стене объезжайте, как раз и ладно будет.

— Чегой вы припозднилися? Ваших в степь сколь прошло.

Стражники доверчиво вылезли на стены, высовывались из бойниц.

— А правда, что Черкашенина убили? — спросил освещенный пламенем фитиля пушкарь.

— Правда! — сказал Ермак. — Мы его и привезли в Старую Рязань.

— Жалко! — пожалели на стене. — Хороший был атаман. Я с ним на Азов ходил.

— Ты городовой, что ли? — спросил Ермак.

— Городовой казак Елецкой сотни, — ответил пушкарь. — А вы-то чьи?

— Всякие, — уклонился Ермак.

— Ну и ладно, — не стал расспрашивать городовой казак. — Елец — всем ворам отец. Только вы чего-то с Поля пришли, будто крымцы. В казаки-то от нас идут…

— Да и мы уйдем. Вот струги добудем да и поплывем на Низы. Не слыхал, струги у вас никто не ладит?..

— Как не ладит! Мы в Ельце все могем!

— А есть струги на продажу?

— А как же! И струги есть, и лес. Тем живем, тем кормимся. «На Сосне да на Вороне стоят струги в схороне…» Правда, казаки уж много перекупили, да для такого случая хозяева и свои продадут. Когда еще столько людей через Елец пойдет. А вам без стругов нельзя, — сказал словоохотливый стражник. — Вот как раз по полой воде и поплывете, тут важные ледоходы бывают, так за ледком и сплавитесь.

— Может, кто подсобит струги-то купить?

— Да с дорогой душой! — ответило сразу несколько человек. — Найдем! Завтра в посаде мы вас отыщем. А сегодня не взыщите, нам острог[ отворять не велено…

— Да мы без обиды. Сами служивые. Понимаем.

— Вы туды, направо, в Черную слободу, ступайте. Тамо всех приютят, а завтра мы вам пособим… Без стругов-то вам никак не успеть…

Однако в Черной слободе в каждом дворе стояло по пять-шесть казачьих коней, избы были набиты лежащими вповалку воинскими людьми.

— Да откуда вас столько понаперлось? — удивился есаул Окул.

— Как откуда? — отвечали ему. — Все оттуда, откуда и вы, — из-под Пскова. Государевым указом на засечную линию переведены. Так что не обессудьте, станичники, а ночевать вам негде. Мы вон еще избы рубим, потому из Москвы стрельцы скоро придут, ку-быть с две тысячи!

— Ого!

— Вот те и ого! По всему видать, как дороги станут — ногаи на Москву пойдут.

Пришлось идти от города в прямо противоположенную сторону: слева от Ельца, ежели смотреть из Старого поля, в десяти верстах начиналась линия, которую держали служилые казаки. Приняли они ермаковцев с распростертыми объятиями. Одни потому, что, может быть, впервые видели настоящих, природных казаков; другие потому, что жила в них не то обида, не то вина, что стоят они на линии против своей родины, против Старого поля, и под командою родовых или выбранных атаманов исполняют приказ московских воевод.

Утром, когда отоспались в казачьих землянках, похлебали горячего кулеша, пошли разговоры да знакомства. К вечеру второго дня постоя из-под Ливен прискакал атаман Яков Михайлов — кинулся к Ермаку.

— Ну все! Ну все! — говорил он, смахивая непрошеные слезы радости. — Теперь, как обратно стретились, и не расстанемся. Никуды я от тебя теперь, Ермак Тимофеич, не поеду. А то обратно разбежимся на пятнадцать лет… И все мои люди с тобой пойдут.

— Что за народ?

— Что и везде: голутва да татары! Двое навроде с Москвы, один, как я, — из Суздаля.